Максим перелил через край все рюмки и, привстав над столом, из каждой отпил, не беря их в руки, чтобы не обронить дорогую капельку. Выпили согласно.

Лисован, не выпуская свою рюмку из кулака, вытер им рыжую сбитень бороды и стал выжидательно глядеть на хозяина. Но тот облизывался, блаженно щурил мелкие глаза, видимо, созерцал свое захмелевшее нутро, которое все отмякло, утеплилось на тихом и сладком огоньке.

— Но ты чо, Максимушко? — побеспокоил забывшегося хозяина Матвей Лисован. — Пора, поди, и товар казать.

— Да я чо, о Петре ежели. Малый с головой. Это Григория-кузнеца который?

— Никакой холеры не говори больше, — закричала с кухни Таисья и, выскочив в избу, сверкнула глазами на сватов, затопала ногами на мужа: — Уймись, говорю. Замолкни тут же.

— Тетушка Таисья, — вмешалась Катя, уже наперед зная, что ее слова не изменят безнадежно начатого дела: — Мы всегда уважительно к Серафиме Максимовне, как знаем, она девушка славная и от хороших родителей. Но и первый купец покупает, а второй рядится. А меж них согласие, и благослови господь. Да и не к спеху, чтобы сейчас же вот. Обмешкаемся. Они попривыкнут. Еще раз кланяемся.

Катя приложила руку к сердцу и низко поклонилась.

— Кланяемся до самой земельки, — подхватил Матвей Лисован, но с места не тронулся — он все еще не мог расстаться с благодушным настроением, сознавая, что обрадовал хозяина, да и Таисья ошалела и стала куражиться не иначе от радости.

Хозяйка опять было бросилась на мужа, но Максим постучал деревянным перстом по кромке стола:

— Сказано, греби всех напоказ. Младшенькую не шевель — та самим сгодится. А остальных — пусть любую берут. Тебе какую, Матвей? За какой приехал-то?

— За какой, Катерина?

— Серафиму Максимовну.

— Давай, мать, Серафиму. Аля нам стыдно показать девку?

Но в это время в избу вошла сама Серафима. Волосы у ней были гладко причесаны, с пробором, и заплетены в тяжелую косу, перекинутую через плечо и своим расплетенным концом опустившуюся ниже пояса. Рядом с высокой матерью Серафима далеко не взяла ростом, но держалась по-матерински прямо и была стройна, а хорошо развитая грудь придавала ее осанке гордый и независимый вид. У них с матерью, у обеих, были высокие брови, только, жидкие и пепельные, неровно смятые к переносью, они въяве старили Таисью, а Серафиму делали загадочно изумленной, что особенно привлекало в ней.

— Поздоровайся с гостями, — строго велел Максим дочери и своим деревянным пальцем указал на сватов. — Хоть ты, Серафима, и не стоишь того, а вот добрые люди с поклоном. Петр, сын Григория-кузнеца, сватов, слышь, засылает. Какое промеж вас согласие есть? Как скажешь, так и посмотрим. На мать не гляди: она, как кура-наседка, рада держать вас под крылом до перестарков. Какое твое согласие?

— Никакого, тятенька. Я себе не враг и тебе, тятенька. Станешь неволить, в Туру брошусь.

— Бог с тобой, Серафимушка, — Таисья испуганно сложила ладошки, тонкие губы и подбородок у ней дрогнули. — Иди ко мне, чадушко.

— Не троньте меня. Тятенька, в чем я провинилась?

— Сима, ты послушай, — заикнулась было Катерина, но девушка резко оборвала ее на визгливой ноте:

— Пусть ваш Петр сватается к Анне Кириловской — ей не привыкать с сумой-то по деревням. А я у тятеньки не так взрощена.

Резонные ответы дочери как бы подхлестнули и ожесточили Таисью. Она крупно шагнула к столу и с налету ударила кулаком по столешнице перед самым носом мужа:

— Уймись сейчас же. За рюмку продает, господи. Девки, убивает! — вдруг в рёв ударилась хозяйка, очевидно уловив в лице мужа явную угрозу. На ее крик из горницы выбежали все девки, слезно голося и взвизгивая, бросились на отца; одни обнимали его, гладили по голове, а другие хватали за руки, мешали встать.

— Цыть, — рявкнул Максим на девок и, поднимаясь на ноги, взмахнул кулаками: — Всех, вместе с маткой, отдую вожжами. Цыть, пигалицы.

Девки, загораживая и подталкивая к дверям кухни мать, мигом убрались из избы. А Максим, с одеревеневшим лицом, высокий и плоскогрудый, взял со стола пустую бутылку и подал ее Матвею Лисовану:

— А теперь, гостенечки, вот икона, а вот порог. И не обессудьте, коли не так что.

Матвей Лисован только на крыльце опомнился, уяснив наконец, что сватовство провалилось, и самое неловкое состояло в том, что он не знал, на кого обижаться. Хозяин, голова всему дому, принял радушно и приветливо, похвалил жениха, бабы в решении больших семейных дел — пустое место, а вот такое согласное запитие — только подумать — кончилось ничем.

— Ну, орава, чтобы вам провалиться, — ругался Матвей Лисован, спускаясь с крыльца. Уж перед воротами он обнаружил в своих руках бутылку и швырнул ее в озверевшего кобеля.

— На, язви тебя.

Вывертывая от ворот и проезжая мимо дома, опять увидели, как во все окна пялятся веселые плоские лица, с мелкими угаровскими глазами, охваченными злорадным блеском.

— Уу, язвенные измодены, — лихо погрозил им кулаком Матвей Лисован, все еще не потерявший сватовского задора, но, когда миновали Борки, вдруг поник и озадачился:

— С чем же мы к парню-то явимся? — хмельным духом спросил Матвей. — Слышь, Катерина? Это уж ты все на себя бери, а я что… Вот и верь вам, бабам. Вот и надейся. Ах ты змея, чтобы тя язвило.

Совсем разволновалась и Катерина, не заметила, как отпустила вожжи, и жеребчик мигом взял внаброс, разгорячился, и она не могла остепенить его почти до самого Межевого. Остаток пути ехали шагом и молчали. «Ведь я сразу знала, что выкинет над ним шутку эта Симочка, — думала Катерина. — Отговорить бы его, да где там. Врезался. Какими же словами успокоить-то? Боже праведный, подскажи… До вечера не пойду к нему и что-нибудь придумаю. Да что же все-таки?»

С тем и подвернула к дому Матвея Лисована, высадила его и хотела было ехать домой, как вдруг из ворот выскочил Петр, ждавший их возвращения, с утомленным и просветленным лицом, веселый, обнадеженный. Но по виду Матвея сразу догадался, что у сватов дело не выгорело и, ни о чем не спрашивая, умоляюще поглядел на Катерину.

— Садись, дорогой поговорим, — попросила она Петра, сторонясь его глаз.

— Отказал?

— Садись, говорю. Видишь, жеребчик совсем не стоит.

Удерживая вожжи, Катя пересела на заднее сиденье к Петру.

— Я так и знал, заедят они ей век. Что же это такое, а? Что он сказал-то?

— Да ведь если бы он, Петя. Он и слова поперек не молвил. Все она, Симочка твоя ненаглядная. Ох и змея. Вот змея так змея. Свечку поставь господу богу, что развязала вас судьба. Гадюка она, Петя. Змея подколодная. Я-де у тятеньки в довольстве да холе взрощена, и к Огородовым на нищенскую долю? Лучше-де в Туру.

— Да быть того… Да погоди же, то ли судишь?

— Чтобы с места не встать, — Катя перекрестилась и с улыбкой локтем ткнула Петра: — Да ты не кручинься. Ну ее к лешему. Я посмотрела на весь их выводок — деревянные они. И Симка как вызверилась — тоже деревянная. Хочешь, я тебе посватаю девку? С ума сойдешь. Симка-то ей в подметки не годна. Хочешь, завтра поедем и высватаем. Вот змея-то взбеленится.

«Взбеленится. Взбеленится, — настойчиво повторилось в уме Петра вдруг поразившее его слово. — Не ей взбелениться, а мне. Запятнала. Запятнала и опозорила»…

— Что умолк?

— Как же это, Катя? Ведь она накануне дала полное свое согласие. Как я теперь людям глаза-то свои покажу? Ведь это всю жизнь ходить на смеху. Пальцем указывать станут: вот-де, глядите.

— Ну и пошел. Ну пошел. Вот все вы, Огородовы, такие. Вам лишь бы поплакать. И мой такой же.

— Хорошо, что Семен в отъезде.

— А то что бы?

— У него своих забот. Да я еще тут.

— Своим горем не проживешь.

— Останови, Катя. Пойду домой.

— А ведь ты что-то задумал?

— Я ничего не знаю. Может, к ней сходить? Сходить, а?

— Только не к ней. Слышишь? Только не к ней.

— Не к ней так не к ней. Плохо мне, Катя.