Внутри было тепло. Уютно пахло старым железом, остывшим горном и пряной кислотой древесного угля. Плотно затворив за собою дверь, они, мокрые, совсем близкие и доступные друг другу, обнялись, согреваясь общим теплом и одним дыханием.

Через день, с поздним рассветом, Марей и Варвара тронулись в обратную дорогу. Семен провожал их до хутора Малый Исток, откуда в ясную погоду хорошо видна колокольня Туринской церкви.

Утро было чистое, свежее, с высоким холодным небом. От дальнего горизонта наплывал непроглядный, до синевы, туман, и красное встающее солнце словно вытаяло из него, стало на глазах подниматься, но, большое и яркое, затопившее землю светом, почти не грело, и не было теней.

— Солнышко-то в рукавичках, — крепким утренним голосом крикнул с передней телеги Марей и махнул кнутиком на восток. Но ни Семен, ни Варвара не поняли его слов. Им было не до того.

Дорога до Малого Истока была отсыпана крупным речным песком и, прибитая ночным дождем, так набрякла и улеглась, что ни от колес, ни от копыт лошадей на ней почти не оставалось следов. Шагать по ней было легко, и Семен с Варварой бесконечно переглядывались, спрашивая друг друга одними глазами: «Хорошо тебе? Ведь это для нас все? Для тебя. И чистая промытая дорога, и тугой надежный стук колес, и встречное солнце без теней, и заречные дали в голубом мареве, и голый шиповник вдоль дороги весь в огне от крупных красных ягод, подсохших и будто покрытых лаком. Славно кругом. Славно. Оттого все и названо миром божьим. Хорошо тебе?»

— Гляньте-ка, гляньте, — закричал Марей и, остановив лошадь, соскочил с телеги, горько вздохнул: — И-эх, ястри тебя, опять улетают.

Где-то невдалеке, с поемных заводей, видимо, только-только поднялась небольшая журавлиная стая и, несясь низко над полями, пересекала дорогу. Вожак, крупная, тяжелая птица, неуклонно тянул на полдень и широкими взмахами вольных, упругих крыльев забирал все вверх и вверх. Задние, казалось, не поспевали за ним, махали часто, с натугой, не сразу находили в строю свой встречный поток, однако в полном и согласном безмолвии, уверенно поднимая, выравнивали косяк. И, только отдалившись от земли на круговой обзор, бросили с высоты свои прощальные всхлипы.

— И вот так, ребятки, кажинную осень, — грустно покачал головой Марей. — Годик опять отмеряли нам, грешным. Птица, а будто от сердца рвут. Плачут, и тебе зареветь впору: шутка ли, хоть им, хоть нам, дожить до весны. М-да, далеко кулику до петрова дни.

Марей сел в телегу, тихий и присмиревший, тронул лошадь. Семен в эту минуту не понимал Марея и жалел его жалостью счастливого человека, которому улыбалось утро, солнце, небо и улетающие птицы сулили только счастье, и ему не надо было ждать весны, когда в душе его все было поднято, все жило и цвело. Семен поглядел на Варю и в лице ее увидел то же радостное ожидание, то же светлое и веселое согласие.

— Марей вон до весны замахнулся, — с улыбкой сказал Семен, — а мне пошли бог до покрова дожить. А верное знатье, не доживу. Схвачусь и прилечу к тебе раньше, ей-бо.

— Уж ты прямо. Давай, Сеня, как у всех, по порядку, в свадебную пору. Да и отца с матерью надо приготовить. А то ведь, я знаю, нагрянешь, как гром с ясного неба. Здрасте, я вам зять.

— Нет, ты мне скажи, почему я перед тобой такой послушный?

— Ты б лучше об другом спросил: почему я с тобой такая сговорчивая? Ну отчего, спроси? — она сказала шутливым тоном, но он, прерванный ею на важных мыслях, отозвался с серьезной и глубокой правдивостью:

— Я думал о тебе.

Варе нравилась игра вопросов, и она продолжала ее:

— А почему не спросишь ни разу, что со мной-то. Спроси. Может, я и сама удивлюсь.

— Мне достаточно, что я люблю тебя. А в самом деле, — вдруг оживился Семен, но взятого серьезного тона не оставил. — А ведь и в самом деле, не спрашивал. Сказать почему? Боюсь.

— Как же это? — изумилась Варя.

— Да ведь ты и сама можешь не знать. Разве мы не увлекаемся. А я — говорить откровенно — живу сейчас своим счастьем и ничего не хочу знать. А то еще… Да мало ли бывает, разлетишься вдруг на радостях-то, а тебя возьмут да и пришибут влет. Вот и боюсь, вроде ночью на незнакомой дороге.

— Значит, не веришь. Не веришь. — Варя вытянула из рук Семена конец платка, который он держал и не хотел упустить. Она сразу закинула платок на плечо, но он тут же упал, и Семен опять подхватил его.

— Сердце, Сеня, сразу сказало мне: очень ты непростой человек. Нет, непростой. Ты будто выглядел всю мою душу и высказал: ведь и в самом деле, я не всегда знаю себя. Думаю иногда одно, а сказать охота поперек. Потом буду осуждать себя, бранить, да дело-то не поправишь. Дьявол, что ли, какой-то путает, подталкивает под руку. А ты, однако, не спросил, стало быть, знал, что могу брякнуть неподобное. Теперь видишь, какой ты. Ты все наперед знаешь.

Он опять взял конец ее платка и стал разбирать в пальцах витые кисти.

— Я, Варя, знал и знаю только одну свою любовь. Не будь ее, кажется, и свету белому конец. Ты мне помоги, пусть это будет неправда, пусть идет поперек твоим мыслям. Понимаешь?

— Мне нравится, как ты говоришь, — призналась Варя и, не поднимая глаз, залилась румянцем. — Я чувствую, а слов бог не дал. Лучше уж молчать. Да и зачем говорить. Ты и так разглядел меня всю. Я даже начинаю побаиваться, уж не вражной ли ты какой. Таких, сказывают, нужно опасаться пуще огня.

— Что ты говоришь, Варя. Отчего же?

— Да уж я-то знаю. Обойти бы тебя, а я вот видишь… Весь ты его у меня вытянешь. — Она взяла платок из рук Семена. — Ты не иначе, наговор какой-то напустил на меня, я сама себя не узнаю.

— Если бы так все и осталось. Боже мой, если бы могло остаться. На всю жизнь. У меня есть на то право. Да, есть. Не скажу, Варя, что я горький горемыка, но как только стал себя помнить, с тех пор и начались мои ожидания. И чем немилостивей ко мне судьба, тем горячей мои надежды. Сперва я и не знал, чего ждать, чего просить в своих молитвах, а потом понял. Время пришло и понять. Мне нужна помощница. Вот такая, как ты, прямая, сильная, крепкая.

Она искоса, приподняв бровь, поглядела в его улыбающиеся глаза и с грустной усмешкой покачала головой:

— Помощница. Сеня, милый, ну какая я помощница. Я вольная, поперешная, вздорная и такая останусь на весь век. Подумал?

— Подумал, подумал.

— Ты так-то рассудил все, не посоветовавшись, — засмеялась она легким, хорошим смехом.

— А хочешь, с тобой поеду? Сейчас же вот. Только одно твое словечко.

— В покров, Сеня. И не раньше. Но и не позже, — значительно сказала она. — А то ведь я и оправдаю твои слова — возьму да сделаю все по-своему. У девушки день короче.

— В покров так в покров. Дай бог дожить…

Перед хутором Малый Исток дорога пошла под изволок, кони взяли крупный шаг, и надо было поспевать за ними, но Семен и Варвара, возбужденные свежим утром, ходьбой и близкими и горячими чувствами, продолжали разговаривать языком взглядов, который был для них доверительней и приятней всяких слов.

На спуске перед мостом Семен догнал подводу Марея и на прощание пожал ему руку. Марей, немного подмерзший, с натертым красным носом, понял радостное возбуждение Семена и весело стукнул своим кнутом:

— Мастак, Сеня. Но уж на свадьбу — я те дам.

— Мареюшко, место первого свата. Так и запишем.

— И-эх.

Подводы неспешно поднимались в гору, а Семен, оставшись на мосту, провожал их взглядом до самого перевала. Варвара весь подъем шла за своей телегой, часто оборачивалась и ответно махала Семену рукой. На изломе дороги остановилась, постояла немного и, было видно, побежала догонять обоз, а скоро и скрылась совсем.

В душе Варвары произошло что-то важное, счастливое и тревожное. Все-таки ей шел двадцатый год, и по строгой крестьянской морали она уже не первую зиму была на выданье, однако не попадался ей человек по сердцу. В кругу невест, где всегда живет лютое соперничество, Варвару в глаза бы называли перестарком, да мешала им ее красота. Но сама она втайне горько страдала, уже давно не находя места в юной, зеленой и веселой поросли, входившей в года.