А Варвара, выйдя на крыльцо, сняла с плеч платок и стала обмахиваться и студить свое лицо, — оно горело у ней, охваченное беспокойным и предательским жаром. Она догадывалась, что мать Фекла и Марей узнали все ее тайные и бесстыдные мысли, и чувствовала себя неловко, но больше всего ее встревожил и озадачил Семен: какой-то потерянный, в чем-то виноватый перед ней, Варварой, будто она захватила его на дурных намерениях. Она как-то внезапно рассердилась и на себя, и на Семена, и на Марея, зло подумав: «Да черт с ним, с Мареем, пусть остается, а я запрягу сейчас, да и была такова. Нечего мне тут делать. Ах, не надо было ездить. В Межевом своих невест лопатой не выгребешь, да я еще в придачу. Потому-то и улыбается мать Фекла, глядя на меня. И я ей улыбаюсь — ну, скажи, не дура? Да он небось уже засватал какую-нибудь — ему теперь и посмеяться надо мной впору». Но она не совсем верила своим догадкам, и все-таки нехорошо подумала о себе словами частушки:

В избе хлопнула дверь — с полки в сенях что-то упало и с сухим треском рассыпалось. Семен, чертыхаясь, запнулся за ворох упавшей лучины и стал спешно собирать ее и с хрустом отпинывать с дороги. Варваре сделалось смешно от того, как большой и неуклюжий Семен возится в узких темных сенках, и, засмеявшись, она спустилась с крыльца. Сердце ее так сильно стучало, что она глохла от его ударов, и вдруг подумала с радостной отвагой: «Не спросит — сама спрошу: ты хоть, спрошу, подумал, как я, по какому такому случаю оказалась здесь? А хочешь, скажу? Так вот знай…»

На ступеньках за спиной Варвары Семен опять споткнулся и сверху налетел на нее, и прежде чем она сумела опомниться, он, не сознавая того сам, обнял ее, сильно повернул к себе и стал целовать ее лицо, стараясь своими поцелуями найти ее губы.

— Боже милостивый, чисто медведь, — нехотя отбивалась она, вытирая губы и улыбаясь. — Что с тобой, все сидел, сидел, и нате вам. Что все-таки?

Семен понял ее согласие и вместо ответа опять обнял ее, опять начал целовать, зарываясь всем своим разгоряченным лицом за воротник ее кофты и блаженно задыхаясь сладкими запахами ее волос.

Потом они, мешая друг другу, напоили лошадей, задали им овса и, ожидая, когда каждая выест свою меру, молча стояли возле телеги. Накрапывал нетеплый дождик, но им была приятна его прохладная свежесть. Оба они чувствовали неловкость своего молчания, но не находили слов, с каких надо было начать важный разговор. То, что перед этим складывалось в их душах, то, что они собирались высказать один другому, стало совсем ненужным, о чем даже не хотелось и вспоминать.

— Вымокнешь ты и простудишься, — сказал Семен, чтобы не молчать, и погладил ее по влажным волосам. — Надень платок и ступай в избу. А коней я приберу. — Он стал поднимать с ее плеч платок, но Варя отвела его руки и засмеялась тихим грудным смехом:

— А я, Сеня, не хочу в избу. Ну и вымокну, ну и простужусь — эк, велико горе. Ты хоть бы спросил, Сеня, зачем я приехала в такую даль, в ваше Межевое, ни дна ему, ни покрышки.

— А я вот так не могу, Варя. Мне через тебя ваша Усть-Ница едва ли не дороже родного села. О своем-то подумаешь так подумаешь, а не подумаешь, и то ладно. А твое — с ума нейдет. Мне и Марей, и кони вот — все тобой освещено. А у тебя: ни дна ни покрышки. И мне, поди, того же молишь.

— И еще раз скажу: Межевому — ни дна ему, ни покрышки. А как иначе-то? У вас тут свои девки, свои невесты, свои свадьбы, а я люби бы все это. Нет уж, извини-подвинься.

— Однако приехала.

— Нужда привела. Дураков-то, Сеня, не сеют и не пашут — сами родятся.

— Тогда как же? — вымолвил Семен. — А я?

— Ты, Сеня, ребенок. Чисто дитё малое. Девка, подумать только, сама приехала, а он спрашивает. Да к тебе я приехала. К тебе. Не забыл, какие слова на ярмарке-то сказывал? Или блажил только? А ведь я поверила. И обманешь, все равно верить буду. Нет, ты успокойся, — и она чуточку отстранилась. — Как бы это по порядку-то. Да вот так, Сеня. После того как ты рассказал мне о болгарах да о той девушке, какую казнили, тогда и произошло все: в моей жизни, Сеня, будто выставили зимние рамы. Знаешь, как бывает весной. Нет, ты погоди, не все еще, не все. Я всю дорогу думала, говорить или не говорить, а уж раз начала, то и выскажусь. А ты рассуди по сердцу. Дело-то, Сеня, ума не приложу: сватаются ко мне из богатого двора, из-под самого Ирбита выглядели. Кузницу держат на Ирбитском тракту. Старики и заручное поторопились выпить. Да я, Сеня, изначала одному молилась. Но ты не гордись. Я не тебе, Сеня, а себе верю и обманусь, так виноватых искать не стану. А уж как суждено, так тому и быть. Да погоди ты, Сеня, со своими руками. Я сказать хочу, а тебе знай свое.

— О чем же еще говорить, Варя! — со взрыдом воскликнул Семен и, сдернув с себя картуз, шмякнул его на телегу — кони в испуге натянули поводья. — Ты посветила мне, как лампадка. Вот и скажи, за что только, за какие заслуги. Я, Варя, дни и ночи думал о тебе напролет, будто часы во мне пробили. И так безнадежно все. Так горько. До того дошел — голос твой стал слышать. В работе только и забывался. Да вот не совру, чтобы с места не сойти, девку на селе какую увижу — одно на уме, к тебе примеряю. Ни одна на тебя не походит.

— Уж вот так-то и ни одна?

— Да где. Ну какая из наших может рассудить, как ты.

— Э, Сеня, плохо ты знаешь нашу сестру. Мы только с виду водицы не замутим, а где надо, свое выведем. Это вы, парни, — вам бы все с налета, а мы нет, мы тихонько. Тихий воз на горе. Попробуй не согласись.

— Да нет, Варя, сама-то ты не как все.

— Ну то сама.

— Я вот теперь и думаю, счастливый я, видно. Хоть блажным теперь назови. Поверить бы только, так ли все на самом-то деле. И мне ли тебя не любить! Святая ты, истинно святая.

— А ты никому больше не говорил таких слов? Или мне только?

— Да к чему тут слова. Я сам вот собирался к тебе. Думаю, управлюсь с хлебом — и сразу. Тем только и жив, — голос у Семена дрогнул, он перекрестился и, взяв руку Варвары, ее пальцы прижал к своим вдруг потеплевшим глазам.

— И я верю тебе, — сказала она и весело встрепенулась: — А что это мокнем мы тут. Пойдем куда-нибудь. Нет, нет, только не в избу. Если бы ты знал, как мне легко. Давай убежим на берег Туры, под кустик. Есть там где-нибудь сухое местечко?

— Да как не быть. Только разведем лошадей по местам, и хоть на берег. Тебе хорошо, а мне и того лучше. Нет, Варя, ты чудо.

— Гляди не захвали.

Согретые сговором и оживленные, они убрали коней, задними воротами вышли в огород. На открытом месте шел дождь с ветром. Ни земли, ни неба, ни вокруг — ничего не было видно. Оскальзываясь и оступаясь на мокрой узкой тропинке, они спустились на поскотину, где в ямках на плотной, убитой копытами дернине, уже собралась вода. Они то и дело попадали в нее ногами и забрызгались.

— Может, все-таки вернемся? — спросил Семен.

— Ни за что.

Он обнял ее и привлек к себе — теперь близко он видел ее мокрые волосы, мокрые брови, залитые дождем улыбающиеся губы и глаза, слышал на лице своем ее горячее торопливое дыхание. Да и сама она вся дышала лихим доверием и той открытой встречной решимостью, что у Семена захватило сердце. Он вдруг всей своей любовью почувствовал к ней не только нежную признательность, но и жалость и заботу.

— Так нельзя, — шептал он. — Разве так можно. Варя, милая. Ты вся мокрая.

Он снял пиджак свой, накрыл ее с головою, схватил за руку и потянул в гору. Поднимались они бегом, без дороги, смеясь и оступаясь, и оба знали, что живут порывом одной нераздельной радости и безотчетной воли.

Наверху ветер опять налетал на них, крупный и скорый дождь снова принялся сечь их со всех сторон, так что, когда они добежали до огородовской кузницы, на них не осталось сухой нитки.