Работая подойщицей на коровнике, Анисья всегда имела свой кусок хлеба и была довольна тем. Легких связей с мужиками всячески сторонилась, семейное счастье, отпущенное ей, считала изжитым и перестала думать о себе. Появление Семена в ее доме должно было изменить весь ход ее жизни, а она не хотела этого и даже испугалась, но постепенно, видя постояльца все время занятым делами, осмелела и повела его немудреное хозяйство с охотной самостоятельностью. Она никогда и ни о чем не расспрашивала Семена, не вязалась к нему с разговорами, и между ними возникло молчаливое доверие. Только и бывало, что Семен, тронутый ее вниманием, не удержится и похвалит:

— Ну ты, Анисья-матушка, прямо кудесница: я таких пирогов отродясь не едал.

— Да уж вы скажете. Кушайте-ка на здоровье.

— Ведь я просил не называть меня на «вы».

— И не буду, вот вам, — она с веселой решимостью крестилась и тут же обращалась к нему с прежним почтением: — Только уж вы не невольте, чтобы само собой.

Анисья не была мастерицей на язык, зато умела наблюдать людей и тонко подмечать их настроение. Семен для нее был весь на виду, порою ей даже казалось, что она знает все его мысли, и втайне радовалась или печалилась вместе с ним. «Прост больно, — с сожалением думала она. — Народ у нас — мошенник, никому нельзя дать веры. А уж какие при хлебном месте, те вчистую излукавились. А ему далось: все хороши, да все добры. Ровно ребенок, весь тут».

До рождества Семен много работал, забегая домой только поесть, а вечерами сидел над бумагами и к празднику сжег всю зимнюю норму керосина. «Неспокойно у него на душе, — догадывалась Анисья, — вот и топит душеньку свою в делах. А к чему? Ведь молодой-то, совсем молодой. Взял бы да сходил на вечерку, в контору, там девок пруд пруди — любая обрадеет. Еще бы: из себя видный как есть, я и на кублучках-то едва до плеча ему. Так ведь у нас и таким переводу нет, что в самую пору ему, под стать, значит. Хоть бы та же Любава, наша старшая коровница. Тоже давно бы пора замуж, да все выжидает чтой-то. Иззадавалась вся, а по правде, так парочка вышла бы хоть куда. Нешто намекнуть Любке-то: давай, мол, посватаю, а то проглазеешь». На этой последней мысли Анисья вдруг осердилась на себя и бросила шитье вместе с иголкой, за которым так хорошо думалось. В острой и неожиданной сумятице стала ходить от окна к окну, досадуя на себя за внезапную и обидную тоску. «А вот напоперек возьму и скажу, — почему-то злорадно подумала Анисья. — В этих делах одним словечком подпалить недолго. Да Любке только шепни. А потом поглядеть, что из них выйдет: одна смелая да гордая, а другой как топленый воск — вот смеху-то наделают. Она его сразу приберет к рукам. Нет, нет, не надо его обижать, он здесь человек новый, прислан для пользы, а у нас все одно на уме…» И, стыдясь за свои мысли и раскаиваясь в них, Анисья успокоилась наконец на том, что агроном-то — ее постоялец и она должна относиться к нему с бережью, без всяких выдумок.

Утром Семен поднялся с первым петухом, и тотчас же его больно пронзил вчерашний разговор. Он не поверил ни единому слову Ефима, снисходительное отношение к нему не исчезло и до сих пор, и все-таки той радости, с какой он ждал поездку, уже не было. Все согретое, оплаканное в долгих счастливых думах померкло, обдало холодом обмана и насмешки. Уложив санки, Семен запряг лошадь и поставил ее перед воротами. Уже хотел вынуть закладную жердь, когда с крыльца его окликнула Анисья:

— Хлебушко-то, Семен Григорич.

— Ах ты, Анисья-матушка, о хлебе-то я и забыл вовсе. — Он поднялся на крыльцо, но узелок, который она протягивала ему, не взял, а прошел в дом. Следом вернулась и Анисья — она выскакивала на улицу в одном платьишке и сейчас в тепле с испуганным восторгом обхватила себя руками и ахнула:

— Страх один — стужа-то.

Семен сел на лавку и, перехватив вопросительный взгляд хозяйки, объяснил:

— Посидеть перед дорожкой.

— И то. — Присела и Анисья, расправила на круглых коленях платье и, будто занятая только этим, сказала, не подняв глаз: — И не ездил бы, Семен Григорич. Или уж край ехать по такому морозу?

— Да край не край, а надо.

— Право, погодил бы. Сдается мне, не с охоты тебе.

Семен изумленно поглядел на Анисью, она на него и, поняв, что не ошиблась, осмелела:

— Ты у нас, Семен Григорич, с коих уже пор, а она хоть бы едино письмецо. Или уж так и надо?

Семен вдруг повеселел, усмехнулся:

— Да она, может, и писать-то не обучена.

— Так вот я и поверила. Ты на такую-то и не поглядишь вовсе.

— Я тоже не писал, Анисья-матушка. Вот и вышло: как аукнется, так и откликнется. Да не в этом беда моя.

— Я сразу увидела… Да уж вот увидела. Такая я от роду — все знаю.

— Но ехать надо, Анисьюшка. С хлебными мужиками поякшаюсь, авось добрых семян закупить удастся. Какие у нас, ими только землю занимать.

— Впусте все это, Семен Григорич.

— Отчего же, Анисья-матушка?

— Ай вы еще не поняли?

— Да о чем ты?

— О семенах разговор. Нам хоть того лучше дай, все равно впусте. Землю не удобряем, не готовим, а потом колос от колоса — не услышишь голоса.

— Да отчего это, Анисьюшка, как ты думаешь?

— А тут и думать не надо. Хорош ли урожай, плох ли, нам все едино, потому как прибавки нам не дают. Вот загорись, сказать, поле — никто и тушить не побежит. Ничейное. Гори оно, на то-де воля божья.

— Важные словеса ты мне сказываешь, Анисья-матушка.

— А ты вроде и не знал?

— Как, поди, не знал, но о пожаре, чтобы так вот, не думал. Хм. Не ко времени у нас разговор этот возник. Не застудить бы лошадку. Но мы еще поговорим. Ничейное — ведь это страшное слово.

— Я его вижу иногда — оно такое, вроде бы косу точишь…

— Да ты уж не так проста, как с виду-то. А?

— Что знаем, не таим.

— Прощай, однако, Анисья-матушка. Счастливо тебе оставаться. — Он взял лежавший на лавке узелок и распахнул дверь. Анисья, прячась за косяк от холодного облака, хлынувшего в избу, в самый притвор успела еще весело известить:

— В субботу баня, Семен Григорич.

Лошадь, продрогшая после теплой конюшни, сразу взяла рысью, а при спуске на Мурзу пустилась вскачь. Снег на морозе так закуржавел и спекся, что прихватывал полозья, и они шли с тугим скрипом.

«Подумать только, одним словом объяснила все, — вспомнил Семен разговор с Анисьей. — Ничейное, и баста. Но ведь нет ни господ, ни рабов, однако остался обман. Выходит, обманываем себя, друг друга, землю. Но где? На чем?»

Семен неожиданно задал себе эти вопросы и не был готов ответить на них. Его в первые же дни пребывания на ферме поразила подозрительность людей, будто все, что делается в хозяйстве, делается в ущерб им. А отсюда вялость всей жизни, упорное желание устраниться от общих дел или закончить их быстрее и не вспоминать.

Управляющий Троицкий не имел привычки в чем-либо сомневаться и все объяснил Огородову с бодрой простотой:

— Об этом всеобщем недоверии и малой активности наших работников земские верхогляды прожужжали мне все уши. Но, милостивый, государь, поймите же наконец, кто пришел к нам на ферму. Да, кто? Ведь это в основном люмпен-пролетариат, отвергнутый своим сельским обществом. Кто они? Безземелица, бездомовица, бессемейщина — словом сказать, народец — перышко: куда ветер, туда и он. Ну что вы хотите от них, если они сызмала батрачили на чужое брюхо, и, следственно, труд для них сделался обузой: он их ни разу не накормил и не напоил досыта. С этим они и прибились к нашему берегу. А теперь чуть не досмотрел — порча или кража. Нет, друг у друга они не берут — это воровство. Вот вам и вывод, дорогой мой агроном: заставить родить землю легче, чем научить человека честно работать. Теперь хоть ты и агроном, и душа у тебя к земле тянется, но люди и для тебя в первую голову. Вот так, милостивый государь. Человеком дело ставит…

В заботных думах Семен и не заметил, как отмахал по легкому зимнику тридцать верст. К Верхотурской заставе подъехал, когда уже совсем ободнело. После ясной студеной ночи город лежал в холодной изморози, и храм Семиона Праведного в лучах восходящего солнца то показывался белой громадой, то скрывался в тумане.