— Не рано ли? — воскликнул лобастенький и замахал гибкими кистями рук. — В стране, где отроду не было самых элементарных норм демократии, всеобщий бунт породит только анархию и хаос. Наш народ пока еще не готов взять власть и повести власть. Давайте сперва поучимся у Европы…

— Ошибаетесь, господин хороший, — повысил голос Ожиганов. — Революционные события показали, что русский пролетариат полон опыта и натиска, чтобы в корне уничтожить самодержавие и установить в стране народовластие. Наш девиз — в бой за волю и землю!

Лобастенький вскочил со своего места, его примеру последовала рыжая девица, поднялся крик, спор.

— Хватил, товарищ Ожиганов.

— Кто его звал?

— Вот такие и мутят.

— Да погодите вы, — взвизгнула рыжая и с кулачками подступила к Ожиганову. — Всякая власть, как бы она ни была нова, загнивает, и ее надо воспитывать, а для этого, считаю, годны все, даже самые суровые, методы…

— Зашевелились, — торжествовал Ожиганов. — Я вам подсыпал уголечков, либералы.

Все были возбуждены. Каждый доказывал свое, а Огородов слушал и ничего не мог понять, только видел, что Ожиганов в споре держится прочней всех.

А Страхов по-прежнему сидел, в сторонке, умными глазами рассматривал своих гостей и вроде бы затаенно радовался, что они так горячо спорят.

Потом, провожая Огородова, вышел с ним в прихожую и предупредил:

— Уж ты того, Семен Григорьевич, раз и навсегда: слышал, да не слышал, — и глазами указал на дверь, где все еще кричали и смеялись.

— По-сибирски, Егор Егорыч, ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами. Это умеем.

— А то ведь сам видишь, народ молодой, горячий — другой понесет, ничем не остановишь. Все бы сокрушил единым махом.

— Да уж это, Егор Егорыч, не извольте беспокоиться. Могила.

— А Ожиганову особенной веры не давай: они такие-то, идут напролом, сами лезут на штык в открытую, и путь у них один — в тюрьму, на каторгу, а нам надо дело делать. Понял? А пока слушай да помалкивай. Да вот, кстати, как тебе проповедь студента университета. Исключен, правда. За царя-батюшку ратует, мерзавец.

— Знать бы вот, а то я все о своем. Казарма, знаете, она до сих пор в ушах стоит.

— Ничего, бог даст, отойдешь. Они говорят, а ты слушай да мотай на ус. — Егор Егорыч оглянулся и, найдя руку Огородова, сунул ему записку: — Тут адресок. Приходи по нему в субботу.

— Непременно, Егор Егорыч.

— На Зиночку заглядываешься, — Страхов дружески улыбнулся. — Да уж чего таить, девушка она славная. Хочешь, посватаю?

— Да что вы, Егор Егорыч, этот пирог не по нашим зубам.

— Теперь, пожалуй. Но через год-два засылай сватов, и не будет отказа. Вот так походишь по беседам, книжечек почитаешь, с городскими людьми дружбу сведешь — и сам городским станешь. Натура ты крепкая, сильная — именно из таких, как ты, выходят Ломоносовы и Менделеевы. О, Зина тебя оценит. Ей все нравится необычное, нездешнее. Джека Лондона, брат, почитай.

В это время в прихожую вышли Зина и рыжая девица в долгой юбке, оттого совсем длинная.

— Вот он и есть, Семен Огородов, — сказала Зина и подала Семену руку, улыбнулась ему кротко и рассеянно, видимо, думала не о том, о чем говорила. — А это Ява Кроль, моя подруга. Вы у нас редко бываете, Семен Григорьевич. Отчего же? Почему?

— Душой-то, Зинаида Васильевна, рад бы каждый день, да ведь человек я работный… — Огородов хотел глядеть на Зину, но боялся, что глаза выдадут все его мысли, и, потупившись, смешался. «Да, о чем же я думал? — не смея взглянуть на Зину, спросил сам себя Огородов. — Сказать бы ей, чтобы поняла, что и домой-то не поехал из-за нее. Он с веселой решимостью поглядел на Зину, увидев ее лицо совсем близко, понял, что он не знает ее совсем и не к месту ни его радость, ни его слова. А Ява уже тараторила, никого не слушая и всех перебивая:

— Бог ты мой, бог ты мой, — солдат, из крестьян, сибиряк. А теперь вы рабочий? Да я такое ищу уж и не знаю сколько. Я вас буду звать попросту. Согласны вы? Товарищ Семен. Ах, как хорошо. Товарищ Семен, вы должны всем нам объяснить, почему и на какой основе существует в Сибири метод захвата земель? А вы когда-нибудь думали о неравенстве? Поймите наконец, я имею в виду земельное неравенство. А оно в деревне, как система, влечет за собою имущественное и правовое неравенство. И возникает вопрос. — Ява выпрямила свою острую длинную ладонь и ребром ее начала делить то небольшое расстояние, которое было между нею и Огородовым. — На куски, на кусочки искрошена вся земля, великая Сибирь. Почему ваш сибирский мужик не протестует и таким образом не поддерживает крестьян Центра? Я спрашиваю, Или у вас там не Российская империя? Спать-то спи, да не проспи царство божье. А? Товарищ Семен?

Огородов, не ожидавший такого крутого натиска от рыжей девицы, сконфузился и, растерянно пожимая плечами, глядел на Страхова, а тот, захватив в кулачок подбородок, прятал улыбку.

— Империя-то у вас не Российская, что ли, товарищ Семен?

— Ява, — вмешался наконец Страхов, — милая ты моя, ведь он вчерашний солдат, а ты к нему с вопросом за всего сибирского мужика. Тут не всяк губернатор найдется.

— Ты, Егорушка, право, помешался на своих генералах и губернаторах. Даже удивительно, как ты веришь в их значимость. Ты вот таким, как товарищ Семен, верь. И не генералы над ними имеют силу, а мы, народ, и не они нас, а мы их заставим трепетать.

— Ну, это, Ява, наш прежний и пустой спор. Что ж теперь на каждом-то шагу все об одном и том же.

— Тогда умоляю, умоляю, не мешай. Я все-таки хочу из первых рук знать о диких земельных порядках в Сибири. — Ява опять обратилась к Огородову, уже до того взволнованная, что длинные и плоские щеки ее лизнул злой румянец: — Товарищ Семен, понять же надо, захват земли…

Страхов, немного сконфуженный бесцеремонным обращением Явы, отошел в сторону и, набив трубку табаком, скрылся за выходной дверью на улицу. Следом ушла и Зина, все время наблюдавшая за ним с видимым беспокойством. Безотчетно сознавая, что Ява Кроль имеет здесь какую-то власть, Огородов разом и остро невзлюбил ее, и без всякого уважения прервал:

— Покорно прошу, Ява. Извиняйте, не знаю, как вас по батюшке. Вы что же, никак, пахать собираетесь нашу сибирскую землю — такое в вас переживание?

— Да нет же, нет, — заторопилась Ява. — Товарищ Семен, я последнее время увлеклась земельным вопросом. Надеюсь, вы понимаете, что все мы, люди, — дети одной матери-земли и в силу этого не можем не болеть, не волноваться. Здесь, в Центральной России, существует много способов приобретения земель, а у вас — захват. Да мыслимо ли это в благоустроенном-то государстве? И живем не за морями, а под боком у Европы. А вот извольте — захват. А собственность-то с чего началась?

— Как вас все-таки? Товарищ Ява, хм, земель у нас любым манером сколь хочешь бери. Где пройдет серп да коса — то и твоя полоса. Приезжайте к нам, мы вам нарежем такие загоны — бежать не обежать.

Ява поджала губы и с обидой подняла плечико:

— Странно, однако, неужели я похожа на пахаря?

— Да вы-то нет, куда уж. Но муж, семья. Да хоть и вы, ведь у надела сложа руки не посидишь. Захватить землицы — дело нехитрое. А вот обработать ее, удобрить, чтобы она кормила да еще оставляла в зажиток, — тут за излишком не погонишься.

— Погодите, товарищ Семен, — нетерпеливо рвалась Ява, чтобы выговориться. — Прошу вас, глядите немного вперед; культурное хозяйство предполагает…

Она рубила и подрезала что-то своей тонкой и острой ладошкой, сбивалась и поправлялась в скороговорке, а Огородов, теряя терпение, тянулся взглядом к выходной двери, ожидая возвращения Страхова и Зины.

— Сейчас много радетелей крестьянских, — молотила Ява и, чтобы привлечь внимание Огородова, ухватилась цепкими пальчиками за пуговицу на его рубахе. От нее приторно пахло крепкими духами. — Однако позвольте, товарищ Семен, как вам известно, у нас существует аренда и наемные руки. Многоземелье для кулака никогда не было обузой. Да сами-то вы не из таких ли?