Братья Семен и Андрей были похожи друг на друга: оба рослые, широки в кости, с большими залысинами на угловатых лбах. Глаза у обоих темные, спокойные, только у Андрея заметно притомлены слепящим огнем кузнечного горна, возле которого он простаивал обычно все зимы. От него даже — показалось Семену — приятно пахло кислой смесью древесного угля и железной окалины.

Сели пока у стола в избе. Андрей часто мигал своими уставшими глазами, и чувствовалось, что рад был нечаянному отдыху, ждал разговора и начал с вопроса:

— Ну что, брат Семен, считай, каюк нашему тихому житью-бытью?

— А ты вроде бы пожалел?

— Да жалей не жалей, а думать приходится, у меня, брат, семья — вон они, галчата-то, — Андрей кивнул на полати и весело прикрикнул: — Вот я вас!

Но дети поняли доброту отца, спрятавшись под занавеску и давясь одолевающим их смехом, подняли возню.

— Ну-ко, мать, у нас где ремень? — Дети мигом затихли. — Расскажи ты нам, Сеня, что это деется на белом-то свете. Ничего я, ровным счетом ничего не пойму, куда нас заносит и куда вынесет.

— Время такое, Андрей, рушатся старые порядки. И жалеть их нет нужды. Я пророк тоже не ахти какой и не стану обольщать тебя переменами. Кто его знает, как оно все отзовется на мужицком хребте, однако скажу определенно — хуже не будет.

— Ловко у вас все выходит. Будто игра в бабки. Раз — и кона нет. Ведь старики наши как жили. И нам велели. Молодые слушали старших. Друг дружке пособляли. Робили рука об руку. Платили подати. Бог милостив, трудовик какой, он по миру не ходил. А сейчас распылимся. Размежуемся. И пойдет по пословице: «Где межа да грань, там ругань да брань». Нехорошо все это.

— Ты, Андрей, хуже жить не будешь. Перемен боятся двое — жильный да ленивый.

— Жильный, Сеня, быстро приноровится. Он дока. Он тебе в пригоршнях щи сварит. О нем какая печаль. А кто бедному пособит, у кого семеро по лавкам да старики? Не по-божески это, Сеня. Не по-русски. Или поруха какая в хозяйстве, упаси господи: пожар, градобой али скотина пала. В прежнем-то житье всякую беду пополам делили. Раскладка на всех. А будет?

— Ты, Андрей, просил разъяснить, я и говорю: ведь не очертя голову все затеяно. Создадим страховые. Крестьянский банк подключится. Трудовые руки в одиночестве не останутся. А вот лодырям и лежебокам, тем хана. Вот Недоедыш, всю жизнь на чужом горбу едет.

— Да если бы он один, — возразил Андрей.

— Ты его, Семен, что слушаешь-то? — вступилась Катя, заметив податливость мужа. Она между дел слышала весь разговор братьев и, вытирая перекинутым через плечо полотенцем чашку, подошла к столу, за которым они сидели, запально сверкнула глазами:

— Ты его не слушай, Семен. На нем, кому не лень, тот и едет. Прошлым годом какой намолот был — заглядение. Сказать, так дух захватывает. Я всех ребятишек на молотьбе задергала. И все ухнуло в недоимки за недоедышей. Кто мог отбиться — отбились. А наш Андрей, — да у него хоть все возьми. Я не вытерпела, пошла сама, вступилась, так покойничек Иван Селиван нас же и осрамил: вроде с каких это пор завелось у нас — при живом хозяине баба лезет в мирские дела. Ему же вот и пригрозил: накинь-ка узду на свою бабу, а то… Было? Ты не отворачивайся, а скажи Семену правду. Было?

— Я и не отпираюсь.

— Мы на выдел, Семен, и никаких разговоров, — резонно заявила Катя, и Андрей согласился:

— Да я нешто против. Подобру бы только. А так что же, на выдел так на выдел. Може, и правда нахлебников меньше станет.

— Катерина, — выглянув с кухни, сказала Фекла Емельяновна. — С разговорами-то и чай остынет. Ступай-ко.

В горнице был накрыт стол, пахло сдобным печевом, тоненько пел самовар, приятное тепло от него ласкало лицо.

— Да у вас, гляжу, целый пир затеян, — удивился Семен, разведя руками.

— Садись, не часто бываешь, — пригласил Андрей. — Только, Сеня, как и в отчем доме, хмельного не держим.

— Обойдемся.

Пришли дети, четверо мальчиков, гуськом, один за другим, самый малый впереди. Все прибраны, причесаны, в новых сатиновых рубашках под тряпичными поясочками, штанки из самодельного холста в полоску. Прокатаны. Бабушка Фекла своей негнущейся ладонью погладила троих меньших по головке и стала усаживать их, а старший от ласк уклонился и бочком, бочком подвинулся к своему месту сам. Фекла, перед тем как сесть, перекрестилась на темную икону в переднем углу, поклонилась и, повернувшись к столу, повелительно-сурово глянула на мальчиков; те поднялись и бездумной ручонкой обмахнули себя до трех раз мелкими округлыми крестиками. Только самый младший помолился горячо и усердно, глядя не на икону, а в строгие бабушкины глаза.

Рядом с дядей оказался пятилеток Афоня, который никак не мог усесться, не переставая вертелся и вопросительно взглядывал на отца. Но Андрей, занятый посудой и чайником, не обращал на него внимания. И Афоня, выведенный из терпения, вдруг встал ногами на табурет и громко, торопясь, как бы заглатывая слова, прочитал:

— Ты погоди, — остановила его Фекла. — Не пора еще. Скажут тебе.

— Ничего, пусть его, — заступился отец и подбодрил сына: — Валяй, Афонасий: в студеную, зимнюю пору. Не торопись только. Ну.

повторил Афоня, стараясь не торопиться и усердно шевеля вдруг пересохшими от волнения губами. Но он сейчас больше вспоминал то, как его учили говорить, и забыл слова, начал снова:

и опять споткнулся.

— «Я из лесу вышел», — подсказал Алеша.

— Заколодило у парня, — сказал Андрей. — Сбили мы его. Давай, Афоня, так: попьем чайку, и ты на свежую голову все и скажешь нам.

Но Афоня заплакал и залез под стол. Фекла едва уговорила его, посадила на место и налила ему чаю. Под конец застолья Афоня старательно, без запинки прочитал стихотворение, и дядя Семен подарил ему карандаш с медным наконечником.

— А я, дядя Семен, и складывать умею, — совсем разошелся Афоня и из кулачка отогнул один за другим два пальца: — Вот один да еще один. Сколя будет?

— А по-твоему?

— Два.

— Верно. А если два да три? Ты бери опять по пальцам: два да еще эти — сколько?

Потом Фекла увела внуков в избу. Андрей перешел от стола к печке и, открыв отдушник, стал закуривать. Катя, поставив ноги на переплет табурета, расправила на коленях передник. Пригляделась к Семену и начала сразу:

— Давай, Сеня, по-родственному, без лишнего. Ты уж небось и без того догадался?

— Примерно.

— Посватаем? Не сейчас, конечно. К осени. А в мясоед свадебку. Только подумать, такое хозяйство — и осталось без головы!

— Да ты погоди, Катерина, — расхохотался Андрей и задохнулся дымом. Прокашлялся, вытер кулаком наслезившиеся глаза. — Насмешила баба. Тебя с какой стати бросило на хозяйство-то? На нем, что ли, женитьбу-то затеваешь? На хозяйстве?

— Ты меня не сбивай, — отмахнулась Катерина. — Скажу и за невесту. Семен без нас с тобой знает, что лучше Акулины во всей нашей округе нету. Красива. Степенна. Губки завсегда прибраны. Для бабы губы — первое дело. А уж работница — об этом и говорить не приходится. Конечно, ты белый свет повидал, где-то, может, и поприглядней есть, да как старики-то сказывают: не бери дальнюю хваленку, а бери ближнюю хаянку. Акулина, Сеня, вся у нас на виду, мало что молоденькая, а дело не проспит, не прогуляет. Хоть Андрей и посмеивается, да я опять же и о хозяйстве. Семья будет — как без обзаведения. Пуст мешок, говорят, не стоит. Сватаем, выходит? А? — круто и резонно спросила Катя.

В горницу влетел Алеша, запыхавшись, спиной прикрыл дверь, определяя, к кому обратиться.