К приехавшим подошел радушный «лесник» — невысокий плотный крепыш с симпатичным улыбчивым ртом и быстрым пронзительным взглядом. Борода густая, без единой сединки, одежда простая, но чистая и отглаженная. Выправка и повадки военного — это Кабаев приметил сразу. «Лесник» поздоровался со всеми за руку, пригласил в дом и пошел впереди гостей.

— Твой? — шепотом спросил Кабаев, кивнув на «лесника». — За версту видно, что твой.

— Мой — не мой, — отмахнулся Малкин. — Свой. А насколько свой — скоро поймешь.

В просторной прихожей Кабаев с удивлением обнаружил уютный уголок для отдыха охотничьих собак. На стене у входа, отделанной плахами неочищенной березы, на массивной дубовой подставке увидел парные оленьи рога, на ответвлениях коих висели новенький дождевик, пустой патронташ, несколько поводков для собак. На полу чистой шерстью лоснилась шкура дикой свиньи. Зал сверх ожидания оказался просторным. Но поразило Кабаева его убранство. Оленьи и медвежьи шкуры на стенах и полу. Чучела птиц и лесного зверья и масса поделок из короны сброшенных оленьих рогов. Подсвечники с оплавленными стеариновыми свечами, пепельницы, сигаретницы, подставки для письменных принадлежностей. Все размещено, как ему показалось, со вкусом, броско и красиво. Кабаев остановился у чучела нападающего ястреба, насаженного на стальную спицу. «Как символично, — подумалось Кабаеву, — сильный убивает слабого. Появляется более сильный — и оба оказываются на спице. Все, как у людей».

— Любопытно, правда? — вывел Кабаева из раздумий голос Андрианина. Оказалось, он давно стоял рядом, а Кабаев и не заметил. — Наводит на размышления, правда?

— Это когда увидишь впервые, — заметил Малкин. — Однако безделица есть безделица, к ней быстро привыкаешь и после просто не замечаешь. В августе — сентябре сюда нагрянут московские орды: все разгребут, с мясом повырывают. И не столько они, сколько их челядь, жадная и ненасытная.

Кабаев забеспокоился: Малкин говорил слишком откровенно. Он осуждающе посмотрел в его глаза.

— Дивная красота, — сказал, чтобы хоть как-то смягчить впечатление от резкости друга. — За годы службы в органах реквизировал всякое такое. Но это — искусство.

— Да никакое не искусство, — возразил Малкин. — Местные умельцы. Это все, что они могут. Ширпотреб.

«Лесник» пригласил к столу. Расселись. Кабаев, оказался между Малкиным и Лубочкиным.

— Летом тут, конечно, благодать, — обратился он к Малкину, торопливо закусывая выпитую рюмку вяленой медвежатиной, — а зимой? Ни печки, ни…

— Зимой еще благодатней, — прервал его Малкин. — Хочешь — оставайся, посодействую. Запасайся спиртным, заворачивайся в медвежью шкуру и посасывай всю зиму из бутылочки… вместо лапы. Чем не жизнь?

— Представляю, какая это была бы скука.

— Одному — да. А если под бочок приспособить бурую медведицу… — Все рассмеялись и громче других Лубочкин. Снова выпили.

Это, Иван Леонтьевич, здесь отдыхать благодать, — заговорил молчавший до сих пор Храмов, — а жить постоянно и работать — ох как тяжело. Морально, я имею в виду. Вокруг праздные лица и столько соблазнов!

— И все-таки, когда уйду на пенсию, — попрошусь к вам на жительство. Примете? У вас здесь прекрасно.

— Эк, куда хватил! — прошамкал Малкин набитым ртом. — На пенсию он собрался. Ты сперва доживи до нее!

— Живы будем — не помрем. И на пенсию пойдем, и в Сочи — поблаженствуем.

— Мечтай, мечтай, это единственное, что пока можно.

Пили много, хмелели быстро. Разговаривали, не слушая и перебивая друг друга. Но пока могли контролировать себя, службы касались чуть-чуть, самым краешком. Потянуло на песни. Андрианин запел что-то тягучее, заунывное. Малкин одернул его.

— Не скули. Хочешь петь, так пой, не вынай душу.

Андрианин замолчал и безвольно опустил голову.

Ошалев от алкоголя и табачного дыма, прервали застолье, вышли на воздух. Оставив сотрапезников на крыльце, где они, обнявшись, снова пытались запеть, Кабаев вышел на залитую солнцем поляну, заросшую мелким кустарником и сплошь покрытую изумрудной пеленой папоротника. Запрокинув голову, окинул взглядом горные отроги сверкающие на солнце многоцветьем красок, залюбовался мощным орлом, легко парившим в высоком небе.

— Ива-ан! — окликнул его Малкин. — Ты чего это рот раскрыл? Мух ловишь?

— Посмотри, какой красавец, — показал Кабаев на орла, — такая мощь, а в воздухе словно пушинка!

— Любуешься, значит? Любуйся, любуйся. Запомни эти места, других таких нет. — Малкин пошел к нему, пошатываясь, компания поплелась за ним. — Зверья тут, Ваня, — пруд пруди. Медведи, кабаны, шакалы, вроде нас с тобой. В брачный… прошу прощения — в бархатный сезон забредает зверь и покрупнее.

— Кого ты имеешь в виду?

— Кого, кого… Ну, скажем, первого Маршала СССР, железного наркома. — Малкин захохотал, глядя в изумленное лицо друга.

— Ты бы потише, Иван Павлович, — зашептал Кабаев, косясь на подходивших сотрапезников, — мало ли что.

— Здесь все свои, Ваня, все свои. А пикнет кто — разнесу в пух и прах. Они об этом знают.

— А что, Ворошилов часто бывает здесь? — полюбопытствовал Кабаев с единственной целью приглушить насмешливый тон Малкина.

— Бывает. А как же? Любитель.

— Ну и как? Я имею в виду, каков он стрелок?

— Ворошиловский, разумеется, — съязвил Малкин под общий смех. — А если честно — неважный. И мороки с ним хоть отбавляй. Дорога сюда сам видел какая: пока довезешь — полпуда сбросишь. Здесь тоже смотри да смотри. Стрельнут вон из-за того, скажем, кустика — тогда хоть в петлю.

— Ты ж своих расставляешь?

— Конечно. Однажды на склоне Апчхо он такого своего за медведя принял. И пальнул. Слава богу, промазал.

Помолчали, осматриваясь.

— Присядем? — предложил Малкин и первым опустился на плоский камень, вросший в землю.

— Тебе не по себе? — участливо спросил Кабаев.

— Не по себе, Ваня, ой как не по себе. За последние месяцы изнервничался — спать не могу. Даже сердце… Раньше не знал, где оно, а теперь чувствую.

— Что-то случилось?

— Со мной пока ничего. Но что творится вокруг, разве не видишь? Стали на нашего брата охотиться. Стоит кому-нибудь дать на тебя показания — разбираться не станут. Главное — иметь повод взять, а признание — это уже дело техники.

— Но тебе-то это ни с какого боку не грозит. У Фриновского под крылышком. Дагин в тебе души не чает. Евдокимов в крайкоме, а вы с ним вместе не один пуд соли съели. Отмоют, я думаю.

— Если сами не влипнут раньше меня. Их положение не лучше: над каждым дамоклов меч.

— У нас после Шеболдаева тоже прошли аресты. Взяли второго и третьего секретарей, председателя контрольной комиссии и ряд других. Выходит так, что пора заметать следы. Работал-то, оказывается, с врагами народа.

— Если они дали показания и ты попал в списки, найдут на краю света. Только я думаю, что ты их пока не интересуешь. Догадываюсь, что накапливается компра против Шеболдаева. Помяни мое слово: не сегодня-завтра его арестуют.

— Члена ЦК?

— Вот потому и набирают «соучастников», чтобы с ходу задавить «неопровержимыми доказательствами». Если б можно было прекратить террор, — сказал Малкин со вздохом, устремив взгляд в голубую высь.

— Как? Новый виток только начался!

— Не знаю, Ваня, как. Говорят, можно это сделать его ужесточением. Возмутить массы, заставить их вскрикнуть от боли. Те, кто прошел через Лубянку или Лефортово, разработали целую теорию. Считают правильным и даже необходимым называть в числе «сообщников» всех, с кем соприкасался по работе, и в первую очередь орденоносцев, тех, кого знает страна, кто у всех на виду. Полагают, что чем больше их будет репрессировано, тем быстрее созреют массы.

— Массы, — усмехнулся Кабаев. — У масс теперь крепкие нервы, террором не возмутишь и не напугаешь. Они теперь сами жаждут крови. Послушаешь, о нем орут на митингах, — волосы дыбом становятся. А теорийку о которой ты говоришь, наверняка сварганил и подбросил страдальцам наш брат гэбэшник: легче добывать показания и клепать дела.