Особого внимания в этом плане заслуживает следователь Бродский, в прошлом троцкист, который, будучи тесно связан с Сербиновым, являлся главным фальсификатором следственных дел. Именно он высосал из пальца такие дела, как «Лабзолото», в отношении бывшего помполита Бочарова, инженера Рожинова и других. Аналогичную работу, но по промышленной группе, проводил Коваленко.
Показания наиболее важных арестованных брались, как правило, с применением физмер. Отличались на этом поприще бывший секретарь Сербинова Самойлов и бывший комендант УНКВД Валухин. Они «работали» под непосредственным руководством Сербинова и четко выполняли все его указания. Но выбивались показания не только с применением физмер. В Белореченском РО НКВД, например, бывший начальник отдела Индюков в два-три часа ночи приводил к арестованному 10–12-летних его детей, якобы, тоже арестованных, и под страхом применения к ним репрессий добивался подписания нужного протокола.
Несмотря на то, что арестовывалась масса людей, а камеры были забиты до отказа, Сербинов одну за другой посылал на места телефонограммы с требованием посылать больше «черного товара», имея в виду представителей национальных меньшинств, точнее, этнических групп, но чаще всего — греков.
Вопрос: В чем выражалась лично ваша подрывная работа в органах НКВД?
Ответ: Зная о предательской деятельности многих руководителей Управления, в том числе Малкина и Сербинова, я не сигнализировал в вышестоящие органы и фактически являлся пособником организованной вражеской деятельности».
— Ну как, Сербинов? — спросил следователь, не дав обвиняемому осмыслить прочитанное. — Есть вопросы или все ясно?
— Есть вопросы. Масса вопросов.
— Тогда прочтите дополнительный протокол, может быть, в нем найдете ответы. Читайте выборочно, не тратьте зря время. Там перепевы предыдущего протокола, но есть и новые моменты, которые прямо или косвенно касаются лично вас.
Несколько страниц с описанием «революционного» прошлого Стерблича Сербинов перевернул, не читая. Ничего ведь особенного, выдающегося: в годы гражданской войны колебались миллионы, служили то белым, то красным, то серо-буро-малиновым, а чаще тем, кто насильно загонял их в строй и приказывал убивать. Последующие страницы представляли интерес.
«Ответ: …Активным участником контрреволюционной группы я стал в более поздний период — это относится к концу 1932 — началу 1933 годов. Курский тогда работал начальником КРО ПП ОГПУ по Северо-Кавказскому краю. Помню, в 1932 году, после объезда Кубани, он, выступая на оперативном совещании, сделал такой контрреволюционный вывод: «Кубань, в основном, вся контрреволюционная!» Исходя из этого, УНКВД были развернуты массовые операции с крупнейшими перегибами.
Вопрос: Вы тоже выполняли вражеские установки Курского?
Ответ: Да. А как иначе? Будучи следователем, я помогал в станице быв. Полтавской «создавать» мнимые казачьи контрреволюционные организации».
«Так вот оно с чего началось, — вспомнил Сербинов рассказы Малкина о выселении станиц, — с выводов незабвенного товарища Курского! Странно, что я об этом не знал. Хотя, чему удивляться? Нагрузка была столь колоссальной, что едва успевал на своей кухне».
«Вопрос: Когда и при каких обстоятельствах вы были вовлечены в антисоветскую заговорщицкую организацию?»
«Почему антисоветскую? — возмутился Сербинов. — Что за идиотский ярлык! Почему заговорщицкую? Разве была организация? Чушь! Было массовое злоупотребление властью, стремление выслужиться, угодить, продвинуться, занять место под солнышком, место поудобнее, и, наверное, страх, боязнь попасть в мясорубку…»
Ответ Стерблича снова завертелся вокруг Курского, Листенгурта, Люшкова с Каганом, Рудя… А вот то, что касается Сербинова непосредственно.
«Вопрос: Теперь вам необходимо уточнить факты вашей вражеской работы в УНКВД Краснодарского края. Скажите, кто там вовлек вас в антисоветскую деятельность?
Ответ: В УНКВД Краснодарского края я был вовлечен в антисоветскую заговорщицкую работу Сербиновым. Вовлекая меня во вражескую работу, Сербинов сказал, что знает о моем прошлом. Признался, что у него тоже живут родственники в Польше, и назвал мне несколько сотрудников «с пятнами». В целях сохранения самих себя от разоблачения, говорил он мне, нужно форсировать темпы массовых операций и следствия, чтобы внешне показать себя честными советскими людьми. Я с такими доводами согласился и снова стал на путь вредительства.
Вопрос: Вы от Сербинова получали задания по вредительской работе?
Ответ: Да, получал. По его заданию я сфальсифицировал показания некоего Бондаря, сотворив из него польского шпиона. В протокол допроса ввел целый раздел о его связи с Краснодарской группой «ПОВ», в то время как Бондарь прибыл на жительство в Краснодар за несколько месяцев до ареста. Кроме того, Сербинов предложил мне беспрекословно выполнять вражеские установки Шашкина, работавшего тогда начальником 3-го отдела.
Вопрос: Какие задания вражеского характера давал вам Шашкин?
Ответ: По указанию Шашкина и его зама Полетаева я добывал из различных анкет и данных адресного стола «материалы» на граждан для ареста их как участников «ПОВ». Эти материалы передавались затем следователям и включались ими в протоколы допросов ранее арестованных, монтировалась их связь «по вражеской работе», хотя они никогда знакомы не были, и, таким образом, рождалось новое дело с двумя-тремя десятками обвиняемых. Как бывший работник 3-го отдела я с полной ответственностью утверждаю, что вся система следствия в этот период была построена на сплошной фальсификации. Общее руководство следствием по делу «ПОВ» осуществлялось Шашкиным и Полетаевым. Монтаж следственных дел выполняли Полетаев, Березкин и Мухин. Лично мною такая работа была проведена по делу Бондаря.
Практическую вражескую деятельность Сербинова характеризует и такой факт: в 1937 году в Ростове н/Д за контрабанду был арестован бывший комендант Туапсинской погранкомендатуры Оссовский. В связи с разделением Азово-Черноморского края Оссовский был переведен для продолжения следствия в тюрьму Краснодара. После шести-семимесячного содержания под стражей его делом заинтересовался Сербинов. По неизвестным мне мотивам он освободил Оссовского из-под стражи и назначил начальником Краснодарской тюрьмы, где тот и работал до моего ареста.
И еще один момент: в период массовой операции, проводившейся в крае в 1937–1938 годах, с периферии в УНКВД посылались деньги, принадлежавшие преимущественно осужденным и арестованным. Сербинов вместо того, чтобы направлять эти деньги в финотдел для оприходования и учета, передавал их непосредственно заместителю начальника АХО Пашальяну. Как-то я получил из Армавира письмо вр.и.о. начальника ГО НКВД, в котором тот сообщал, что отослал в УНКВД 14 тысяч рублей, но подтверждения о их получении до сих пор не получил. Я доложил об этом Сербинову. Он заметно взволновался и тут же запретил мне заниматься этим вопросом, сославшись на то, что подтверждение в Армавир направит Пашальян.
Вскоре в УНКВД прибыла комиссия финотдела НКВД СССР и каким-то образом напала на след. Была выявлена растрата денежных средств арестованных в размере 50 тысяч рублей. После этого Пашальян заходил ко мне и сетовал на то, что, видно, придется отвечать за чужие грехи. Как мне стало известно, Сербинову и Пашальяну все же удалось выкрутиться из этого положения благодаря тому, что бывший комендант Валухин, работавший в это время начальником 2-го спецотделения, задним числом изготовил для комиссии «оправдательные документы»…»
Закончив читать, Сербинов отодвинул от себя протокол, тяжело вздохнул и, низко опустив голову, стал усердно изучать выпуклости и впадины, бороздящие ладони обеих рук, беспомощно лежащих на коленях.
— Изучаете линии жизни? — сострил следователь. — Этим надо было заниматься раньше, а заодно и контролировать линию ума. Сейчас у вас один выход…
— Да-да! — согласился Сербинов. — Одного этого протокола достаточно, чтобы линия моей жизни резко оборвалась. И скорее всего, так оно и будет. Здорово вы с ним поработали, — Сербинов уперся неподвижным взглядом в крышку стола.
