Я это видел, помнится, в Литве.

Уже войны три года отстучало.

Три дня не спавший,

У леска, в траве,

Так полк храпел, — траву вокруг качало.

Полуденный вдали струился зной.

Басила рядом пушка безголосо.

И в воздухе, настоянном сосной,

Как пули у виска, жужжали осы.

И, как на дне реки,

Под птичий щелк,

Средь трав густых, как под водой зеленой,

Сраженный сном, лежал стрелковый полк,

На два часа от мира отрешенный.

Как будто в бездну провалился он.

И только гвозди, слева или справа,

Сияли с каблуков со всех сторон,

Как звезды, ливнем канувшие в травы.

Пыль до колен, как латы, на ногах.

Темнеют лица, словно из металла.

И руки, полускрытые в цветах,

По сторонам разметаны устало.

На коже их — окалина и чад.

И, вечными мозолями покрыты,

Они привычно на стволах лежат,

Тяжелые, как конские копыта…

Давно прошла великая война.

Молчат до срока полковые пушки.

А мне и до сих пор еще видна

Та, вся в цветах, поляна у опушки.

Там спят солдаты, сдавшиеся сну.

Видны в траве —

Волна бежит по следу —

Их ноги, уходившие войну,

Ладони рук, сработавших победу.

Когда под гром фанфарных маршей

Иль плач гармоники губной

Летели вспять теплушки наши

С полей Европы в край родной,

И, на плетни склонясь косые,

Горячим светом тысяч глаз

На нас глядела вся Россия,

На всех путях встречая нас,

И лишь для нас светили звезды,

Цвели цветы, гремела медь,

И, становясь железным, воздух

Сам начинал уже греметь, —

Тогда, веселым, нам казалось,

Что, небывала и грозна,

Прошла и за спиной осталась

И впрямь последняя война.

Звенит за простенком синица,

Играет в свистульку-дуду.

А мне, поседевшему, снится, —

Я, маленький, с мамой иду.

В платочке и кофте цветастой,

Она, молодая на вид,

Ко мне наклоняется часто

И что-то, смеясь, говорит.

И я, карапуз пятилетний,

Иду по тропе полевой.

И день, беспредельный и летний.

Плывет над моей головой.

Звонят за пригорком к обедне —

Там маковка церкви видна.

И звук тот, округлый и медный,

Плывет, за волною — волна.

Бегут облака кучевые.

Весь мир голубой на виду.

Обутый в ботинки впервые,

Я в гости впервые иду.

И мама, платок поправляя,

Взяв шпильки в смеющийся рот,

Идет молодая,

Живая,

Веселая.

Рядом идет.

Еще слово дымится,

Как слеза на щеке,

На последней странице,

На последней строке.

Только-только сронили

Губы, — воздух дрожит.

Не остыв, у горнила

Это слово лежит.

А уж книга иная,

Та, что главной зовут,

Снисхожденья не зная,

Подошла.

Тут как тут.

Эта главная книга —

Моя радость и боль,

Крылья вдаль и вериги,

Мед душистый и соль.

Мне врученный в наследство,

Хоть и нет уж его,

Дом рожденья и детства,

Дом отца моего.

Дух полей

И дыханье

Надо мною родных.

Мое слово признанья,

Моя память о них…

Испытуя терпенье,

То грозя, то маня,

Как давно в отдаленье

Она держит меня.

Словно горная круча

В череде снеговой.

Путь к ней круче и круче

Над моей головой.

Но, поверить не смея,

Я иду и иду,

Лишь ее и имея

Среди прочих

В виду.

Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал.

Я любил, размышлял, воевал.

Кое-где побывал, кое-что повидал,

Иногда и счастливым бывал.

Гнев меня обошел, миновала стрела,

А от пули — два малых следа.

И беда отлетела, как капля с крыла,

Как вода, расступалась беда.

Взял один перевал, одолею второй,

Хоть тяжел мой заплечный мешок.

Что же там, за горой? Что же там — под горой?

От высот побелел мой висок.

Сорок лет. Где-то будет последний привал?

Где прервется моя колея?

Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал.

И не допита чаша сия.

Красиво падала листва,

Красиво плыли пароходы.

Стояли ясные погоды,

И праздничные торжества

Справлял сентябрь первоначальный,

Задумчивый, но не печальный.

И понял я, что в мире нет

Затертых слов или явлений.

Их существо до самых недр

Взрывает потрясенный гений.

И ветер необыкновенней,

Когда он ветер, а не ветр.

Люблю обычные слова,

Как неизведанные страны.

Они понятны лишь сперва,

Потом значенья их туманны.

Их протирают, как стекло,

И в этом наше ремесло.