Еще скребут по сердцу «мессера»,
еще вот здесь безумствуют стрелки,
еще в ушах работает «ура»,
русское «ура-рарара-рарара!» —
на двадцать слогов строки.
Здесь ставший клубом
бывший сельский храм, —
лежим под диаграммами труда,
но прелым богом пахнет по углам —
попа бы деревенского сюда!
Крепка анафема, хоть вера не тверда.
Попишку бы лядащего сюда!
Какие фрески светятся в углу!
Здесь рай поет!
Здесь ад ревмя ревет!
На глиняном не топленном полу
томится пленный, раненный в живот.
Под фресками в не топленном углу
лежит подбитый унтер на полу.
Напротив, на приземистом топчане,
кончается молоденький комбат.
На гимнастерке ордена горят.
Он. Нарушает. Молчанье.
Кричит! (Шепотом — как мертвые кричат.)
Он требует как офицер, как русский,
как человек, чтоб в этот крайний час
зеленый, рыжий, ржавый унтер прусский
не помирал меж нас!
Он гладит, гладит, гладит ордена,
оглаживает, гладит гимнастерку
и плачет, плачет, плачет горько,
что эта просьба не соблюдена.
А в двух шагах, в не топленном углу,
лежит подбитый унтер на полу.
И санитар его, покорного,
уносит прочь, в какой-то дальний зал,
чтобы он своею смертью черной
нашей светлой смерти не смущал.
И снова ниспадает тишина.
И новобранца наставляют воины:
— Так вот оно какая здесь война!
Тебе, видать, не нравится она —
попробуй перевоевать по-своему!
