‹1962› ГРИГОРИЙ ПОЖЕНЯН{116} (Род. в 1922 г.) ТРАВЫ Я старею, и снятся мне травы, а в ушах то сверчки, то шмели. Но к чему наводить переправы на оставленный берег вдали? Ни продуктов, ни шифра, ни грязи не хочу ни сейчас, ни потом, Мне сказали: — Взорвете понтон и останетесь в плавнях для связи. — …И остался один во вселенной, прислонившись к понтону щекой, восемнадцатилетний военный с обнаженной гранатной чекой. С той поры я бегу и бегу, а за мною собаки по следу. Все — на той стороне. Я последний на последнем своем берегу. И гудят, и гудят провода. Боль стихает. На сердце покойней. Так безногому снится погоня, неразлучная с ним навсегда. ДВА ГЛАВНЫХ ЦВЕТА Есть у моря свои законы, есть у моря свои повадки. Море может быть то зеленым с белым гребнем на резкой складке, то без гребня — свинцово-сизым, с мелкой рябью волны гусиной, то задумчивым, светло-синим, просто светлым и просто синим, чуть колышемым легким бризом. Море может быть в час заката то лиловым, то красноватым, то молчащим, то говорливым, с гордой гривой в часы прилива. Море может быть голубое. И порою в дневном дозоре глянешь за борт — и под тобою то ли небо, а то ли море. Но бывает оно и черным, черным, мечущимся, покатым, неумолчным и непокорным, поднимающимся, горбатым, в белых ямах, в ползучих кручах, переливчатых, неминучих, распадающихся на глыбы, в светлых полосах мертвой рыбы. А какое бывает море, если взор застилает горе? А бывает ли голубое море в самом разгаре боя, в час, когда, накренившись косо, мачты низко гудят над ухом и натянутой ниткой тросы перескрипываются глухо, в час, когда у наклонных палуб ломит кости стальных распорок и, уже догорев, запалы поджигают зарядный порох? Кто из нас в этот час рассвета смел бы спутать два главных цвета? И пока просыпались горны утром пасмурным и суровым, море виделось мне то черным, то — от красных огней-багровым. * * * Не тем, что пол-столетья будут сцены изображать солдатский наш уют; не тем, что в двадцать два узнали цену тому, что люди в сорок узнают; не сединой, что, может, слишком рано легла походной пылью на виски, когда мы, жизнь промерив на броски, считали мины, не считая раны; не славой, что пришла к нам неспроста: на бланках похоронного листа, на остриях штыков под Балаклавой, в огнях ракет рождалась наша слава; ни даже тем, что, выйдя в путь тернистый, мы научились жертвовать собой. Мы тем гордимся, что последний выстрел завещан нам отцовскою судьбой. Гордимся мы, что в наш двадцатый век, — на той земле, где дни не дни, а даты, — в семнадцатом родился человек с пожизненною метрикой солдата. Гордимся мы, быть может, даже тем, что нам о нас не написать поэм. И только ты, далекий правнук мой, поймешь, что рамка с черною каймой нам будет так узка и так мала, что выйдем мы из бронзы, из стекла, проступим солью, каплею, росой на звездном небе — светлой полосой. * * * Как я мечтал о письменном столе, об окнах, но не круглых, а квадратных, о черной, теплой, вспаханной земле, а ты меня уже зовешь обратно! Куда зовешь, к чему опять ты мне!.. Мне все знакомо, все в тебе не ново. Гляжу в окно — волна всплывет в окне, глаза закрою — море хлынет снова. Мигнет из тьмы далеким маяком, качнет, толкнув, как локтем у штурвала… И, словно в детстве, бродишь три квартала за каждым незнакомым моряком. АРВИД СКАЛБЕ{117}
(Род. в 1922 г.) С латышского РОДНИК Бежит в горах тропа крутая, А перевал еще вдали… Ио слышишь — весело играя, Родник пробился из земли? Подставь ладонь — в струе кристальной Животворящих сил запас: Так сердце друга в час печальный Источник бодрости для нас. Как солнце греет полдень зыбкий, Как май несет полям расцвет, — Так близких нам людей улыбки Душе свой добрый дарят свет. ВЕРБА ЦВЕТЕТ Только тронется лед, Птичьи стаи встречая, — В рощах милого края Верба пышно цветет. Входит сила земли В золотые сережки, Пчел заботливых ножки Пыль с цветов понесли. Пусть в речной перекат Попадают иные — Не сдаются живые, Отдыхать не хотят. Мчат в обратный полет, Зимний сон отряхая. В рощах милого края Верба пышно цветет. |
