НЕ НАДО ОДИНОЧЕСТВА БОЯТЬСЯ Едва разлука Выстелет снега, К нам входит одиночество Без стука. В нем часто видят Хитрого врага, А я нежданно обрела в нем Друга. Не надо одиночества Бояться Живущим в многолюдной Быстрине. Оно дает нам С мыслями собраться И с совестью побыть Наедине. МОЛЧАНЬЕ Когда, утратив свежее звучанье, Обычными становятся слова, — Приходит к нам высокое молчанье, Стозвучное, живое, как молва. Так, выразить словами не умея Всех мыслей, Обращенных к Ильичу, — На каменных ступенях Мавзолея, Как в первый раз, Я клятвенно Молчу. * * * Я без Урала не могу. Стоит перед глазами Он то утесами в снегу, То синими лесами. То сталью, Зреющей в печах, Берущей жар у солнца. То стройкой в просверках, В лучах Мгновенно обернется… И память, Вызвездив костры, Положит светотени На степь. И на Магнит-горы Гигантские ступени… Стою на тающем снегу, Охмелена весною. Я без Урала не могу. Урал всегда со мною. Да, он со мной, А не вдали, За сизой кромкой леса. Растворено в моей крови Твое, Урал, железо! ВЕРОНИКА ТУШНОВА{47} (1915–1965) КУКЛА Много нынче в памяти потухло, а живет безделица, пустяк: девочкой потерянная кукла на железных скрещенных путях. Над платформой пар от паровозов низко плыл, в равнину уходя… Теплый дождь шушукался в березах, но никто не замечал дождя. Эшелоны шли тогда к востоку, молча шли, без света и воды, полные внезапной и жестокой, горькой человеческой беды. Девочка кричала, и просила, и рвалась из материнских рук, — показалась ей такой красивой и желанной эта кукла вдруг. Но никто не подал ей игрушки, и толпа, к посадке торопясь, куклу затоптала у теплушки в жидкую струящуюся грязь. Маленькая смерти не поверит, и разлуки не поймет она… Так хоть этой крохотной потерей дотянулась до нее война. Некуда от странной мысли деться: это не игрушка, не пустяк, — это, может быть, обломок детства на железных скрещенных путях. ‹1943›
* * * Вот говорят: Россия… Реченька да березки… А я твои руки вижу, узловатые руки, жесткие. Руки, от стирки сморщенные, слезами горькими смоченные, качавшие, пеленавшие, на победу благословлявшие. Вижу пальцы твои сведенные, — все заботы твои счастливые, все труды твои обыденные, все потери неисчислимые… Отдохнуть бы, да нет привычки на коленях лежать им праздно… Я куплю тебе рукавички, хочешь, синие, хочешь, красные? Не говори «не надо», — мол, на что красота старухе? Я на сердце согреть бы рада натруженные твои руки. Как спасенье свое держу их, волнения не осиля. Добрые твои руки, прекрасные твои руки, матерь моя, Россия! ‹1962› * * * Сто часов счастья… Разве этого мало? Я его, как песок золотой, намывала, собирала любовно, неутомимо, по крупице, по капле, по искре, по блестке, создавала его из тумана и дыма, принимала в подарок от каждой звезды и березки… Сколько дней проводила за счастьем в погоне на продрогшем перроне, в гремящем вагоне, в час отлета его настигала на аэродроме, обнимала его, согревала в не топленном доме. Ворожила над ним, колдовала… Случалось, бывало, что из горького горя я счастье свое добывала. Это зря говорится, что надо счастливой родиться. Нужно только, чтоб сердце не стыдилось над счастьем трудиться, чтобы не было сердце лениво, спесиво, чтоб за малую малость оно говорило «спасибо». Сто часов счастья, чистейшего, без обмана… Сто часов счастья! Разве этого мало? ‹1962› * * * |
