Вот я смотрю на косы твои грузные,
как падают, как вьются тяжело…
О, если б ты была царицей Грузии, —
о, как бы тебе это подошло!
О, как бы подошло тебе приказывать!
Недаром твои помыслы чисты.
Ты говоришь —
и города прекрасного
в пустыне
намечаются
черты.
Когда передо мною зал,
Огромное полукольцо,
И сумрак крылья разметал,
И сотни глаз со всех концов,
И, как на белизне страниц
Из букв сливаются слова,
Так сотни люстр и сотни лиц
В одно сливаются лицо —
В твое лицо, в его овал.
И тает мрак, и зал пропал.
Я снова говорю с тобой,
С твоей любовью и судьбой,
С твоим застенчивым огнем.
И мы с тобой, с одной тобой —
Со всеми — и совсем вдвоем!
Вот ты выходишь в бархате лиловом,
печальная и бледная слегка,
и, умудренные твоим прощальным словом,
к победе устремляются войска.
Хатгайский шелк пошел бы твоей коже,
о, как бы этот шелк тебе пошел,
чтоб в белой башне из слоновой кости
ступени целовали твой подол.
Ты молишься — и скорбь молитвы этой
так недоступна нам и так светла,
и нежно посвящает Кашуэта
тебе одной свои колокола.
Орбелиани пред тобой, как в храме,
молчит по мановению бровей.
Потупился седой Амилахвари
пред царственной надменностью твоей.
Старинная ты, но не устарели
твои черты… Светло твое чело.
Тебе пошла бы нежность Руставели…
О, как тебе бы это подошло!
Как я прошу… Тебе не до прошений,
не до прощений и не до меня…
Ты отблеск славы вечной и прошедшей
и озаренье нынешнего дня!
