Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

‹1975›

НОВОГОДНИЙ ТОСТ В КРУГУ ВЕТЕРАНОВ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ
Побратимы, мальчики, ребята
с белым ранним снегом в волосах!
В самой верхней точке циферблата
вновь сомкнулись стрелки на часах.
Ясно, что не стали мы моложе:
нам уж не по силам марш-бросок,
сдало зренье… Но и все же, все же —
пьем за порох, а не за песок!
Ну-ка, есть ли он в пороховницах?!
Есть!.. Сухой ли? Как всегда, сухой!
Пьем за порох! Порох пригодится,
если это порох неплохой.
Пусть дельцы сегодняшние, кстати,
знают, что и в мирные года
мы его умеем с толком тратить,
защищая чести города!
И ни ложь, ни лесть — мы не допустим! —
эти города не покорят.
Пьем за право первым встать на бруствер,
если долг и совесть повелят!
Не водой оплачено, а кровью
это право, кровью тех ребят,
что сейчас в лесах по Подмосковью
в братских, наспех вырытых, лежат.
Страх нам просто должен быть неведом,
ветераны, жребий наш таков…
Иль не нами добыта победа
в величайшей битве всех веков?
Прожитое в этот миг итожа,
скажем прямо: полдень наш высок,
мы уже не те… И все же, все же
пьем за порох, а не за песок!

‹1975›

ПРОЗРЕНИЕ

Матери

Пришло прозренье в дальнем далеке:
как мало я пожил с тобой, как мало
твою ладонь я грел в своей руке,
как много задолжал тебе я, мама.
И по своей, и по чужой вине:
мне рано в жизни выпала дорога.
И часто снится, снится часто мне,
что я у твоего стою порога.
Стою и оправдания слова
невнятно бормочу, почти рыдая…
А у тебя, ах, мама, голова
уже совсем, совсем почти седая.
Ты на меня, печальная, в упор
глядишь, не начиная разговора…
О, молчаливый матери укор!
На свете тяжелее нет укора.
— Прости… — я в тишине произношу. —
Прости, что добротой твоей беспечно
дышал я — так, как воздухом дышу…
И это, мне казалось, будет вечно.
Но от тебя и дома вдалеке
пришло прозренье все-таки: как мало
твою я руку грел в своей руке,
как много задолжал тебе я, мама!

‹1976›

ПОЭТ
Поведай тайну мне, Природа:
ты, в череде бегущих лет,
зачем кого-то из народа
венчаешь званием — Поэт?
И наделяешь даром скорби
и ликования, любя?…
И мне ответил голос горний:
— Затем, чтоб выразить себя.
Поэт — мой слух. Поэт — мой голос.
Он говорит — я говорю.
Поэт — мой самый спелый колос
из тех, которые творю.
И самый хрупкий и ранимый,
и самый твердый… Если ж — нет,
ищи ему другое имя —
любое! — это не Поэт.

‹1976›

СЕМЕН ГУДЗЕНКО{110}

(1922–1953)

* * *
Прожили двадцать лет.
Но за год войны
мы видели кровь
и видели смерть —
просто,
как видят сны.
Я все это в памяти сберегу:
и первую смерть на войне,
и первую ночь, когда на снегу
мы спали спина к спине.
Я сына верно дружить научу, —
и пусть не придется ему воевать,
он будет с другом плечо к плечу,
как мы, по земле шагать.
Он будет знать: последний сухарь
делится на двоих.
…Московская осень, смоленский январь.
Нет МНОГИХ уже В ЖИВЫХ.
Ветром походов, ветром весны
снова апрель налился.
Стали на время большой войны
мужественней сердца, руки крепче,
весомей слова.
И многое стало ясней.
…А ты по-прежнему не права —
я все-таки стал нежней.

‹Май 1942 г.›

ПЕРЕД АТАКОЙ
Когда на смерть идут — поют,
а перед этим можно плакать, —
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв — и умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед.
За мной одним идет охота.
Будь проклят сорок первый год,
ты, — вмерзшая в снега пехота!
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв — и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был коротким.
А потом глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую.

‹1942›

* * *
Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.
Но если снова воевать…
Таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.
Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.
104
{"b":"261663","o":1}