Что лучше других это утро —

проснувшись, я вдруг поняла.

Октябрь мой — близнец мой мятежный —

сжигал все, что было, дотла.

Час пробил для осени нежной.

Вдоль Пирита море дремало.

По солнечной стороне бульвара —

в потоке народа — мы шли.

Было радостно мне!

Шло утро во власть садовода.

Ни пик, ни знамен, но, на плечи

взяв саженцы, все же могли

за войско сойти мы хоть внешне.

Ладони черны от земли.

Шли яблони, вишни, черешни.

Вдруг, розу увидев в витрине,

я стала над ней, не дыша:

ах, сердце — пугливо и ало —

в ней билось, была в ней душа.

Казалось, вновь детство настало.

Душа, как ладонью прикрытый

огонь — чтобы ветер утих,

достойна и дрожи сердечной,

и сотен томов золотых, —

останься со мною навечно.

И взоры детей пораженных

и краскам теряющих счет

в крутых пирамидах из яблок,

а рядом — варенье и мед.

Домой мы шли в запахе яблок.

Потом мы, усталые, сели

на камне, заговорив

о том величавом и белом

красавце, зашедшем в залив.

Ледовые саги нам пел он.

Еще этот атомный белый

корабль говорил, что вернут

плодами сады, огороды

затраченный некогда труд.

А утро — отдать садоводу.

Я знаю — внизу, в голубом тумане

твой сказочный город огнями горит.

И все меня мучит

одно желанье —

тебе его снова и снова

дарить!

Я б ставила перед тобой постепенно

его закоулки, его уголки,

замшелые башни,

старинные стены,

где эхом твои отдаются шаги;

его телемачту — мечту модерна;

кафе уютные, без затей;

базар, куда запах привносит деревня,

где лошаденка

восхищает детей;

небесные тропы перелетной стаи;

ночных самолетов бортовые огни;

и траулеры, что на рейде стали

и в море уйдут на долгие дни;

и багряный парк, где ощутима осень,

где листьев цветная пурга;

и спокойную, чистую струйку дыма,

что вьется из нашего очага.

Осень полна детьми,

старыми и молодыми;

тянут ее за подол,

ловят ее ладошки,

ржавые, мокрые

бабочки-листья.

Голые и каштановые

дети каштана

смотрят сквозь веер листвы.

Желтым одеялом,

толстеющим с каждой ночью,

славно бы с головою укрыться.

Дуб бросается желудями.

Черные зернышки мака

с грохотом скачут в коробочке.

Доблестный алый цветок

бодро качался под ветром

и вдруг загрустил.

Желтая крыша над нами

редеет и пропадает.

Желтый ковер

словно сворачивают.

Белые снежные дети

серого облака

падают с неба.

Они рождаются в студеную ночь, когда…

…Я распахнула окно и увидела северное небо.

Я глядела на Большую Медведицу

и на Полярную звезду,

словно опять я была в чужом краю.

Но я была не в чужом краю,

и кругом царил глубокий мир.

Мое дыханье исчезало в ночи.

Где-то внизу, во тьме, меж деревьев,

ручей Волчьей пропасти

журчал так громко и гулко,

словно сотни деревянных башмаков стучали

по земле, схваченной стужей…

Звук, непонятный, неясный,

безмолвный и совершенно отдельный,

в одно мгновенье сгущался

в глубокую черно-синюю ночь.

Мысли, странствующие бок о бок с моими,

легкие и безошибочные,

как спевшиеся в дуэте.

Чуткие руки,

настолько подлинные,

что они могли бы изваять меня заново

совершенно и безгранично счастливой.

И любовь, словно солнце,

отбрасывающее длинные тени,

 смешные тени с длинными ушами,

бегущие впереди нас.

И ты говоришь:

«Смотри, скоро вечер.

Ты боишься, бедный дружок мой?»

В вечерних сумерках,

когда я чужестранкой прохожу

под стук шаров бильярдных

и бормотанье радио,

под сенью лавров и магнолий, всякий раз

меня задерживает кто-то, со мною заговаривает.

Оно единственное

Своим звенящим ароматом,

своим чуть слышным ароматом,

словно звезда забытая сквозь тучу.

Оно единственное.

Я узнаю тебя,

твой аромат соединил в себе

всю кислоту плодов, которые созреют,

и упоение и горечь.

И гибель белых лепестков.