Мне снился накатанный шинами мокрый асфальт

Косматое море, конец путешествия, ветер —

И девушка рядом. И осень. И стонущий альт

Какой-то сирены, какой-то последней на свете.

Мне снилось ненастье над палубным тентом, и пир,

И хлопанье пробок, и хохот друзей. И не очень

Уже веселились. А все-таки сон торопил

Вглядеться в него и почувствовать качество ночи!

И вот уже веса и контуров мы лишены.

И наше свиданье — то самое первое в мире,

Которое вправе хотеть на земле тишины

И стоит, чтоб ради него города разгромили.

И чувствовал сон мой, что это его ремесло,

Что будет несчастен и все потеряет навеки.

Он кончился сразу, едва на земле рассвело.

Бил пульс, как тупая машина, в смеженные веки.

Все прошло, пролетело, пропало.

Отзвонила дурная молва.

На снега Черной речки упала

Запрокинутая голова.

Смерть явилась и медлит до срока,

Будто мертвой водою поит.

А Россия широко и строго

На посту по-солдатски стоит.

В ледяной петербургской пустыне,

На ветру, на юру площадей

В карауле почетном застыли

Изваянья понурых людей —

Мужики, офицеры, студенты,

Стихотворцы, торговцы, князья:

Свечи, факелы, черные ленты,

Говор, давка, пробиться нельзя.

Над Невой, и над Невским, и дальше,

За грядой колоннад и аркад,

Ни смятенья, ни страха, ни фальши —

Только алого солнца закат.

Погоди! Он еще окровавит

Императорский штаб и дворец,

Отпеванье по-своему справит

И хоругви расплавит в багрец.

Но хоругви и свечи померкли,

Скрылось солнце за краем земли.

В ту же ночь из Конюшенной церкви

Неприкаянный прах увезли.

Длинный ящик прикручен к полозьям,

И оплакан метелью навзрыд,

И опущен, и стукнулся оземь,

И в земле святогорской зарыт.

В страшном городе, в горнице тесной,

В ту же ночь или, может, не в ту

Встал гвардеец-гусар неизвестный

И допрашивает темноту.

Взыскан смолоду гневом монаршим,

Он как демон над веком парит

И с почившим, как с демоном старшим,

Как звезда со звездой, говорит.

Впереди ни пощады, ни льготы,

Только бури одной благодать.

И четыре отсчитаны года.

До — бессмертья — рукою подать.

Встань, Прометей, комбинезон надень,

Возьми кресало гроз высокогорных!

Горит багряный жар в кузнечных горнах,

Твой тридцативековый трудодень.

Встань, Леонардо, свет зажги в ночи,

Оконце зарешеченное вытри

И в облаках, как на своей палитре,

Улыбку Монны Лизы различи.

Встань, Чаплин! Встань, Эйнштейн!

Встань, Пикассо! Встань, Следующий!

Всем пора родиться!

А вы, глупцы, хранители традиций,

Попавшие как белки в колесо,

Не принимайте чрезвычайных мер,

Не обсуждайте, свят он иль греховен,

Пока от горя не оглох Бетховен

И не ослеп от нищеты Гомер!

Все брезжит, брызжет, движется, течет

И гибнет, за себя не беспокоясь.

Не создан эпос. Не исчерпан поиск.

Не подготовлен никакой отчет.

Гроза прошла. Пылали георгины

Под семицветной радужной дугой.

Он вышел в сад и в мокрых комьях глины

То яблоко пошевелил ногой.

В его глазах, как некое виденье,

Не падал, но пылал и плыл ранет,

И только траектория паденья

Вычерчивалась ярче всех планет.

Так вот она, разгадка! Вот что значит

Предвечная механика светил!

Так первый день творения был начат.

И он звезду летящую схватил.

И в ту же ночь, когда все в мире спало

И стихли голоса церквей и школ,

Не яблоко, а формула упала

С ветвей вселенной на рабочий стол.

Да! Так он и доложит, не заботясь

О предрассудках каменных голов.

Он не допустит сказок и гипотез,

Все кривды жерновами размолов.

И день пришел. Латынь его сухая

О гравитации небесных тел

Раскатывалась, грубо громыхая.

Он людям досказал все, что хотел.

И высоченный лоб и губы вытер

Тяжеловесной космой парика.

Меж тем на кафедру взошел пресвитер

И начал речь как бы издалека.

О всеблагом зиждителе вселенной,

Чей замысел нам испокон отверст…

Столетний, серый, лысый как колено,

Он в Ньютона уставил длинный перст.

И вдруг, осклабясь сморщенным и дряблым

Лицом скопца, участливо спросил:

— Итак, плоды осенних ваших яблонь

Суть беглые рабы магнитных сил?

Но, боже милосердный, что за ветер

Умчал вас дальше межпланетных сфер?

– Я думал, — Ньютон коротко ответил, —

Я к этому привык. Я думал, сэр.

В моей комнате, краской и лаком блестя,

Школьный глобус гостит, как чужое дитя.

Он стоит, на косую насаженный ось,

И летит сквозь пространство и время и сквозь

Неоглядную даль, непроглядную тьму,

Почему я смотрю на него — не пойму.

Школьный глобус, — нехитрая, кажется, вещь.

Почему же он так одинок и зловещ?

Чтобы это понять, я широко раскрыл

Мои окна, как шесть серафических крыл.

Еще сини моря, и пустыни желты,

И коричневых гор различимы хребты.

Различима еще и сверкает огнем

Вся Европа, бессонная ночью, как днем,

Вся вмещенная в миг, воплощенная в миф,

Красотою своей мудрецов истомив,

Финикийская девочка дышит пока

И целует могучую морду быка,

Средиземным седым омываемая,

Обожаемая, не чужая — моя!

Школьный глобус! Он школьным пособием был,

Но прямое свое назначенье забыл.

И завыл, зарыдал на короткой волне,

Телеграфным столбом загудел в вышине:

— Люди! Два с половиной мильярда людей,

Самый добрый чудак, самый черный злодей,

Рудокопы, министры, бойцы, скрипачи,

Гончары, космонавты, поэты, врачи,

Повелители волн, властелины огня,

Мастера скоростей, пощадите меня!