‹1944› КЛЕНЫ ЦВЕТУТ Прекрасна Латвия в цвету кленовом! С травой ручей болтает говорливый, Клен в воду зонтики цветов роняет, И пахарь грома первого разрывы, Сняв шапку, слушает: «Весна меня встречает И урожай богатый обещает. Нетерпеливо Сивка бьет копытом, Жизнь скоро встанет колосом налитым». Кленовый зонтик падает, порхая, Скользит и вновь взлетает, легкокрылый. Весна идет, цветами осыпая Тех, кто за счастье бился, чьи могилы Сиянье вечной славы озарило; Мы помним, помним лица дорогие — Но о живом заботятся живые. Пусть родником могучей силы вечно Воспоминанья остаются с нами. Пусть мысль терзает сонных и беспечных: «Что сделал ты, чтоб увенчать их память Достойными бессмертия делами?» Кто видел землю, политую кровью, Тот ждет весны с особенной любовью. Жизнь, воскресая, к радости стремится. Редеет скорбь туманом предрассветным. Летит в грядущее мечта-синица, И подымается в труде заветном Земля родная кленом златоцветным, Что ветви новой жизни предо мною Раскинул первой мирною весною. Прекрасна Латвия в цвету кленовом. ‹1946› СИРЕНЬ В ЗИМНЮЮ НОЧЬ В годовщину смерти Александра Пушкина Полной пригоршней черпают время часы, Мне четырежды прокуковала кукушка: «Похороны не проспи! Путь неблизок до Пушкинских Гор. Там могила разверзнется скоро В монастырском саду. Бьют ломами промерзлую землю!» Нет, я рано проснулся, но я опоздал. Все случилось давно, в беспросветные годы, Когда выстрел раздался И — Поэт онемел. Но я ночь эту чувствую, вижу, Как на склонах заснеженных Пушкинских Гор Распускаются кисти сирени. Может, царь запретит и жандармов пошлет, Чтоб зимою сирень не цвела? Мрак развеян теперь навсегда. Осененная красной звездой, Твоя родина стала свободной, Поэт! Всех народов посланцы приходят к тебе, Как предвидел пророчески ты. И всяк сущий язык повторяет: Счастье, братство, свобода! К торжеству наших дел ты причастен, Поэт! Из темницы ты вывел свободу, В радость ты переплавил печаль, Напоил вдохновением племя младое И на братство людей созывал. Бьют часы мои старые. Ты, кукушка седая, трудись И минуты сгребай! Вот уж солнце свой лик показало. А Поэт, молодой и бесстрашный, идет, Далеко слышен голос его, И бессмертья сирень расцветает. ‹1962› ГЕОРГИЙ ШЕНГЕЛИ (1894–1956) БЕТХОВЕН То кожаный панцирь и меч костяной самурая, То чашка саксонская в мелких фиалках у края, То пыльный псалтырь, пропитавшийся тьмою часовен, — И вот к антиквару дряхлеющий входит Бетховен. Чем жить старику? Наделила судьба глухотою, И бешеный рот ослабел над беззубой десною, И весь позвоночник ломотой бессонной изглодан, — Быть может, хоть перстень французу проезжему продан? Он входит, он видит: в углу, в кисее паутины Пылятся его же (опять они здесь) клавесины. Давно не играл! На прилавок отброшена шляпа, И в желтые клавиши падает львиная лапа. Глаза в потолок, опустившийся плоскостью темной, Глаза в синеву, где кидается ветер огромный, И, точно от молний, мохнатые брови нахмуря, Глядит он, а в сердце летит и безумствует буря. Но ящик сырой отзывается шторму икотой, Семь клавиш удару ответствуют мертвой немотой, И ржавые струны в провалы, в пустоты молчанья, Ослабнув, бросают хромое свое дребезжанье. Хозяин к ушам прижимает испуганно руки, Учтивостью жертвуя, лишь бы не резали звуки; Мальчишка от хохота рот до ушей разевает, — Бетховен не видит, Бетховен не слышит — играет! ‹1923› ПЛАНЕР Мячик футбольный тиская, Выкруглилась фанера, — Тело супрематистов, Веретено планёра. Гнутся, как брови умные, Вздрагивая от страсти, Крылья его бесшумные, Кинутые в пространстве. Это не рев и ржание Конных бригад мотора, — Ветреное дрожание, Пульс голубой простора. Небо на горы брошено, Моря висит марина Там, где могила Волошина, Там, где могила Грина. Именно над могилами Тех, кто верил химерам, Скрипками острокрылыми Надо парить планёрам. Там, где камни ощерились, Помнящие Гомера, Надо, чтоб мальчики мерялись Дерзостью глазомера. Там, над памятью старого, Надо, чтобы играла Юная блажь Икарова Мускулом интеграла. Иначе требовать не с кого, Иначе не нужны нам Радуги Богаевского, Марева по долинам. Надо ж в горнем пожарище Выверить (помощью метра), Правда ль, что мы — товарищи Воздуха, неба, ветра? |
