‹1926› * * * Прошли года, а я все тот же, Душой мятежен и крылат. Не потому ль мне все дороже, Все ближе человечий сад? Не потому ль глаза все шире, Заветный путь певуч и прям? Я рад: огонь в мятежном мире И по моим скользнул крылам! ‹1933› ВЛАДИМИР НАРБУТ (1888–1944) РОССИЯ Щедроты сердца не разменяны, и хлеб — все те же пять хлебов, Россия Разина и Ленина, Россия огненных столбов! Бродя тропами незнакомыми и ранами кровоточа, лелеешь волю исполкомами и колесуешь палача. Здесь в меркнущей фабричной копоти, сквозь гул машин вопит одно: — И улюлюкайте и хлопайте за то, что мне свершить дано! — А там — зеленая и синяя, туманно-алая дуга восходит над твоею скинией, где что ни капля, то серьга. Бесслезная и безответная! Колдунья рек, трущоб, полей! Как медленно, но всепобедная точится мощь от мозолей. И день грядет и — молний трепетных распластанные веера на труп укажут за совдепами на околевшее Вчера. И Завтра… веки чуть приподняты, но мглою даль заметена. Ах, с розой девушка — Сегодня! Ты — обетованная страна. ‹Воронеж, 1918› * * * России синяя роса, Крупитчатый, железный порох И тонких сабель полоса, Сквозь вихрь свистящая в просторах, — Кочуйте, Мор, Огонь и Глад — Бичующее Лихолетье: Отяжелевший век огляд На борозды годины третьей. Но каждый час, как вол, упрям, Ярем гнетет крутую шею; Дубовой поросли грубее, Рубцуется рубаки шрам; И, желтолицый печенег, Сыпняк, иззябнувший в шинели, Ворочает белками еле И еле правит жизни бег… Взрывайся, пороха крупа! Свисти, разящий полумесяц! Россия — дочь! Жена! Ступай — И мертвому скажи: «Воскресе». Ты наклонилась, и ладонь Моя твое биенье чует, И конь крылатый, молодой Тебя выносит — вон из тучи… ‹Харьков 1919› КОБЗАРЬ Опять весна, и ветер свежий качает месяц в тополях… Стопой веков — стопой медвежьей — протоптанный, оттаял шлях. И сердцу верится, что скоро от журавлей и до зари, клюкою меряя просторы, потянут в дали кобзари. И долгие застонут струны про волю в гулких кандалах, предтечу солнечной коммуны, поймой потом на полях. Тарас, Тарас! Ты, сивоусый, загрезил над крутым Днепром: сквозь просонь сыплешь песен бусы и «Заповит’а» серебром… Косматые нависли брови, и очи карие твои гадают только об улове очеловеченной любви. Но видят, видят эти очи (и слышит ухо топот ног!), как селянин и друг-рабочий за красным знаменем потек. И сердцу ведомо, что путы и наши, как твои, падут и распрямит хребет согнутый прославленный тобою труд. ‹Харьков, 1920› ОКТЯБРЬ 1 Неровный ветер страшен песней, звенящей в синее стекло. — Куда брести, Октябрь, тебе с ней, коль небо кровью затекло? Сутулый и подслеповатый, дорогу щупая клюкой, какой зажмешь ты рану ватой, водой опрыскаешь какой? В шинелях — вши, и в сердце — вера ухабами качает путь. Не от штыка — от револьвера в пути погибнуть: как-нибудь. Но страшен ветер, что в окошко поет протяжно и звенит, и, не мигая глазом, кошка ворочает пустой зенит. Очки поправив аккуратно и аккуратно сгладив прядь, вздохнув над тем, что безвозвратно ушло, что надо потерять, — ты сажу вдруг стряхнул дремоты с припухших красноватых век, и (Зингер злится!) — пулеметы иглой застрачивают век. В дыму померкло: «Мира!» — «Хлеба!» Дни распахнулись — два крыла. И Радость радугу в полнеба, как бровь тугую, подняла. Что стало с песней безголосой, Звеневшей в мерзлое стекло? Бубнят грудастые матросы, что весело-развесело. И пестует, пятью мечами пронзая дряхлый Вифлеем, звезды струящееся пламя ребенка перед миром всем. И, старина, за возмужалым, за мудрым, за единым — ты бредешь с «Интернационалом», крутя пожухлые листы. 2 Семнадцатый!.. Но догорели в апреле трели соловья. Прислушайся: не в октябре ли звучат весенние свирели ликующего бытия? Перебирает митральеза, чеканя, четки все быстрей; взлетев, упала «Марсельеза»; и из бетона и железа, над миром, гимн, греми и рей! «Интернационал»! Как узко, как узко сердцу под ребром, когда напружен каждый мускул тяжелострунным Октябрем! Горячей кровью жилы-струны поют и будут петь вовек, пока под радугой Коммуны возносит молот человек. |
