‹Ноябрь 1941 г. Ленинград› НАША БИОГРАФИЯ Лошадка добрая моя, По имени Пегас, Ты тут как тут, чуть только я Отдам тебе приказ. Не будь бы этого, беда — Ходить бы мне пешком. И только редко, иногда, Ты молвишь мне тишком: «Хозяюшка, повремени, Дозволь передохнуть. Невыносимые ремни Мне натрудили грудь. Путей-дорог не разузнав, Я попадал в затор. Карабкаясь по крутизнам, Я ноги поистер». Пегашка, верный мой конек, Друг сердца моего, Чтоб ты чего-нибудь не мог — Не может быть того. Твоя испытанная прыть Другим коням пример. А ну-ка… надо повторить И взять вон тот барьер… Но надо думать, как-никак, Настанет день такой, Когда удастся, мой бедняк, Уйти нам на покой. Оставив небогатый кров, Неприхотливый скарб, Возьмем с тобой последний ров Последний наш эскарп. Перемахнем через плато, А там — ручей и луг, Где будет нами испито Спокойствие, мой друг. Старинный рыцарский пейзаж, Приют усталых душ; Кому придет такая блажь — Искать такую глушь! Живем мы, дней не торопя, Спокойные душой. Тревожу редко я тебя Прогулкой небольшой. Но чу!.. Из-за кольца лесов Донесся в наш приют Какой-то звук, какой-то зов — И ты уж тут как тут. «Хозяюшка, поторопись! Темнеет. Путь далек. Попробуем сначала рысь, А там пойдем в галоп». И снова, юные, как встарь, Летим, барьер беря. Горит над нами, как янтарь, Закатная заря… И так, покуда не погас Вечерний этот свет, Мы неразлучны, мой Пегас, И нам покоя нет. Все тот же путь, все тот же кров, На радости скупой. И так — пока могильный ров Нас не возьмет с тобой. ‹1945› ЧИТАТЕЛЮ Читатель мой, не надобно бояться, Что я твой книжный шкаф обременю Посмертными томами (штук пятнадцать) Одетыми в тисненую броню. Нет. Издана не пышно, не богато, В простой обложке серо-голубой, То будет книжка малого формата, Чтоб можно было брать ее с собой. Чтобы она у сердца трепетала В кармане делового пиджака, Чтобы ее из сумки извлекала Домохозяйки теплая рука. Чтоб девочка в капроновых оборках Из-за нее бы не пошла на бал, Чтобы студент, забывши про пятерки, Ее во время лекции читал… «Товарищ Инбер, — скажут педагоги, — Невероятно! Вас не разберешь. Вы нарушаете регламент строгий, Вы путаете нашу молодежь». Я знаю — это не педагогично, Но знаю я и то, что сила строк Порою может заменить (частично) Веселый бал и вдумчивый урок. Теченье дня частенько нарушая (Когда сама уйду в небытие), — Не умирай же, книжка небольшая, Живи подольше, детище мое! ‹1963› БОРИС ПАСТЕРНАК (1890–1960) ПОЭЗИЯ Поэзия, я буду клясться Тобой и кончу, прохрипев: Ты не осанка сладкогласца, Ты — лето с местом в третьем классе Ты — пригород, а не припев. Ты — душная, как май, Ямская, Шевардина ночной редут, Где тучи стоны испускают И врозь по роспуске идут. И в рельсовом витье двояся, — Предместье, а не перепев, — Ползут с вокзалов восвояси Не с песней, а оторопев. Отростки ливня грязнут в гроздьях И долго, долго, до зари, Кропают с кровель свой акростих, Пуская в рифму пузыри. Поэзия, когда под краном Пустой, как цинк ведра, трюизм, То и тогда струя сохранна, Тетрадь подставлена, — струись! ‹1922› * * * О, знал бы я, что так бывает, Когда пускался на дебют, Что строчки с кровью — убивают, Нахлынут горлом и убьют! От шуток с этой подоплекой Я б отказался наотрез. Начало было так далеко, Так робок первый интерес. Но старость — это Рим, который Взамен турусов и колес Не читки требует с актера, А полной гибели всерьез. Когда строку диктует чувство, Оно на сцену шлет раба, И тут кончается искусство, И дышат почва и судьба. ‹1931› НА РАННИХ ПОЕЗДАХ Я под Москвою эту зиму, Но в стужу, снег и буревал Всегда, когда необходимо, По делу в городе бывал. Я выходил в такое время, Когда на улице ни зги, И рассыпал лесною темью Свои скрипучие шаги. Навстречу мне на переезде Вставали ветлы пустыря. Надмирно высились созвездья В холодной яме января. Обыкновенно у задворок Меня старался перегнать Почтовый или номер сорок, А я шел на шесть двадцать пять. Вдруг света хитрые морщины Сбирались щупальцами в круг. Прожектор несся всей махиной На оглушенный виадук. В горячей духоте вагона Я отдавался целиком Порыву слабости врожденной И всосанному с молоком. Сквозь прошлого перипетии И годы войн и нищеты Я молча узнавал России Неповторимые черты. Превозмогая обожанье, Я наблюдал, боготворя, Здесь были бабы, слобожане, Учащиеся, слесаря. В них не было следов холопства, Которые кладет нужда, И новости и неудобства Они несли, как господа. Рассевшись кучей, как в повозке, Во всем разнообразье поз, Читали дети и подростки, Как заведенные, взасос. Москва встречала нас во мраке, Переходившем в серебро, И, покидая свет двоякий, Мы выходили из метро. Потомство тискалось к перилам И обдавало на ходу Черемуховым свежим мылом И пряниками на меду. |
