БОРИСУ КОРНИЛОВУ …И все не так, и ты теперь иная, поешь другое, плачешь о другом… Б. Корнилов О да, я иная, совсем уж иная! Как быстро кончается жизнь… Я так постарела, что ты не узнаешь. А может, узнаешь? Скажи! Не стану прощенья просить я, ни клятвы — напрасной — не стану давать. Но если — я верю — вернешься обратно, но если сумеешь узнать, — давай о взаимных обидах забудем, побродим, как раньше, вдвоем, — и плакать, и плакать, и плакать мы будем, мы знаем с тобою — о чем. ‹1939› Перебирая в памяти былое, я вспомню песни первые свои: «Звезда горит над розовой Невою, заставские бормочут соловьи…» …Но годы шли все горестней и слаще, земля необозримая кругом. Теперь, — ты прав, мой первый и пропащий, пою другое, плачу о другом… А юные девчонки и мальчишки, они — о том же: сумерки, Нева… И та же нега в этих песнях дышит, и молодость по-прежнему права. ‹1940› * * * …Я говорю с тобой под свист снарядов, угрюмым заревом озарена. Я говорю с тобой из Ленинграда, страна моя, печальная страна… Кронштадтский злой, неукротимый ветер в мое лицо закинутое бьет. В бомбоубежищах уснули дети, ночная стража встала у ворот. Над Ленинградом — смертная угроза… Бессонны ночи, тяжек день любой. Но мы забыли, что такое слезы, что называлось страхом и мольбой. Я говорю: нас, граждан Ленинграда, не поколеблет грохот канонад, и если завтра будут баррикады, — мы не покинем наших баррикад. И женщины с бойцами встанут рядом, и дети нам патроны поднесут, и надо всеми нами зацветут старинные знамена Петрограда. Руками сжав обугленное сердце, такое обещание даю я, горожанка, мать красноармейца, погибшего под Стрельною в бою. Мы будем драться с беззаветной силой, мы одолеем бешеных зверей, мы победим, клянусь тебе, Россия, от имени российских матерей. ‹Август 1941 г.› 29 ЯНВАРЯ 1942 Памяти друга и мужа Николая Степановича Молчанова Отчаяния мало. Скорби мало. О, поскорей отбыть проклятый срок! А ты своей любовью небывалой меня на жизнь и мужество обрек. Зачем, зачем? Мне даже не баюкать, не пеленать ребенка твоего. Мне на земле всего желанней мука и немота понятнее всего. Ничьих забот, ничьей любви не надо. Теперь одно всего нужнее мне: над братскою могилой Ленинграда в молчании стоять, оцепенев. И разве для меня победы будут? В чем утешение себе найду?! Пускай меня оставят и забудут. Я буду жить одна — везде и всюду в твоем последнем пасмурном бреду… Но ты хотел, чтоб я живых любила. Но ты хотел, чтоб я жила. Жила всей человеческой и женской силой. Чтоб всю ее истратила дотла. На песни. На пустячные желанья. На страсть и ревность, — пусть придет другой На радость. На тягчайшие страданья с единственною русскою землей. Ну что ж, пусть будет так… ‹Январь 1942 г.› СТИХИ О СЕБЕ …И вот в послевоенной тишине к себе прислушалась наедине. Какое сердце стало у меня, сама не знаю — лучше или хуже: не отогреть у мирного огня, не остудить на самой лютой стуже. И в черный час, зажженные войною затем, чтобы не гаснуть, не стихать, неженские созвездья надо мною, неженский ямб в черствеющих стихах… …И даже тем, кто все хотел бы сгладить в зеркальной, робкой памяти людей, не дам забыть, как падал ленинградец на желтый снег пустынных площадей. И как стволы, поднявшиеся рядом, сплетают корни в душной глубине и слили кроны в чистой вышине, даря прохожим мощную прохладу, — так скорбь и счастие живут во мне — единым корнем — в муке Ленинграда, единой кроною — в грядущем дне. И все неукротимей год от года к неистовству зенита своего растет свобода сердца моего — единственная на земле свобода. ‹1945› СТИХИ О ЛЮБВИ Взял неласковую, угрюмую, с бредом каторжным, с темной думою, с незажившей тоскою вдовьей, с не прошедшей старой любовью, не на радость взял за себя, не по воле взял, а любя. Я тайно и горько ревную, угрюмую думу тая: тебе бы, наверно, другую — светлей и отрадней, чем я. За мною такие утраты и столько любимых могил. Пред ними я так виновата, что, если б ты знал, — не простил. Я стала так редко смеяться, так злобно порою шутить, что люди со мною боятся о счастье своем говорить. Недаром во время беседы, смолкая, глаза отвожу, как будто по тайному следу далеко одна ухожу. Туда, где ни мрака, ни света — сырая рассветная дрожь… И ты окликаешь: — Ну, где ты? — О, знал бы, откуда зовешь! Еще ты не знаешь, что будут такие минуты, когда тебе не откликнусь оттуда, назад не вернусь никогда. Я тайно и горько ревную, но ты погоди — не покинь. Тебе бы меня, но иную, не знавшую этих пустынь: до этого смертного лета, когда повстречалися мы, до горестной славы, до этой пол сердца отнявшей зимы. Подумать — и точно осколок, горя, шевельнется в груди… …Я стану простой и веселой, — тверди ж мне, что любишь, тверди! |
