Когда в Тбилиси ночь приходит

И тянет холодком с Куры,

Он с рыбою живой обходит

Передрассветные дворы.

Блеснет ли где ночник из щели,

Он — с солнцем к окнам кладовой

Как будто сверх речной форели

Торгует зорькой весовой.

Когда в подставленную кадку

Летит покупка, как в Куру,

Он вам поверит без задатка —

Он не купец, а гость в пиру,

И вновь он шествует и шарит,

Не пьют ли с ночи где-нибудь.

Найдет — и ястребом ударит,

К столу прокладывая путь.

Шум, хохот, голос толумбаша,

И весь на взводе, как курок,

Рыбак встает с заздравной чашей,

Подбросив шапку в потолок.

Пока он пьет, от чувств прилива,

Как рыба проданная, нем,

Она, как тост красноречивый,

Горит и ходит телом всем.

А уж лучи, как в полдень, жгучи,

И, их не ставя ни во что,

Вздымает ветер пыли кучи,

Клубя их, как штаны кинто.

Валится с ног, вернувшись в хату,

Рыбак, недавней встречей пьян.

И спит… и видит челн дощатый,

Речную зыбь, ночной туман.

Ты кистями и красками спящих будил,

Делал розы возлюбленной ярче и краше,

По гористым, кривым переулкам бродил

И домой возвращался с тарелкою хаши.

И пока ворота на засове, пока

Не уснет в Ортачале красотка, ты снова

Шел к Майдану, и мчал фаэтон седока,

Заводилу грузинского пира честного.

Вот гуляют кутилы, и пляшет кинто,

И шашлык на шампуре, и зелень на блюде…

Где же ночь? Или вправду не видел никто,

Как ты шел под хмельком в предрассветном безлюдье?

Сколько лестниц и каменных стен украшал,

Сколько красок извел за ничтожную плату, —

Вот девчоночка держит на привязи шар,

Вот пшено на гумне исклевали цыплята…

Рядом горы. И бедный художник в ночи

Приглашает их запросто в знак пониманья.

И трубят, словно лопнуть хотят, зурначи.

Горы входят, как гости: «Привет, Пиросмани!»

Ты окинул глазами плоты на Куре,

И стога на полях, и туманные выси

И поставил на стол их на ранней заре,

Стал столом твоим весь разноцветный Тбилиси

Эта сытость тебе и без денег далась.

Эти вина и кушанья кисть создавала.

Только черная сажа мелькает у глаз.

Только лестница рушится в темень подвала…,

А почем у людей огурцы иль чеснок,

Сколько стоит кусок неразменного быта, —

Разве это касается сбитого с ног?

…И лягнуло тебя между ребер копыто.

И отброшена кисть. И на выпуклость век

Синеватые тени положены густо.

И неведомо где погребен человек.

И конец.

И навек остается искусство.

Излука моря, горы и предгорье,

и на откосах чайные кусты.

Мне волноваться впору бы, как море,

но я молчу: я в круге красоты.

Стою в тени — платан среди платанов —

и жду волны вечерней.

Вот когда, как дикий хор кудрявых великанов,

нисходит к морю горная гряда.

Кувшину сердца суждено пролиться,

мой жар остудит ветер и листва.

О жизнь моя! Еще одна страница,

как парус в море, брезжит мне едва.

Уходит день — хевсур светлобородый,

из сумерек я вглядываюсь в даль:

мне люб закат, воспламенивший воды,

и дней осенних светлая печаль.

У снегопада тоже почерк свой.

Бубенчик славит санную дорогу,

Метель подходит к самому порогу, —

Я рад сегодня гостье снеговой.

Причудливо, задумчиво и тихо

Усталый дым чуть гнется на ветру.

Порхают хлопья. И метель-франтиха,

Вся в белом, павой бродит по двору.

Как звезды, хлопья в воздухе повисли,

Пробрался снег ко мне за воротник.

Как хлопья, кружат медленные мысли,

И речь природы льется, как родник.

Что мне еще в такое утро надо!

Ель, словно свечка, — около окна.

Ловлю руками клочья снегопада,

На стеклах разбираю письмена…

Как я мечтал — пушинку снеговую

Внести в твой дом, чтоб видела и ты

Во всей красе игру ее живую,

Холодный свет и трепет чистоты.

Хотелось мне, чтобы она, не тая,

Перед тобой сияла в доме, как

Январского простора мысль простая

Или как проседь на моих висках.

Хотелось мне сказать, что эта стужа,

Что эта снеговая чистота

В мои виски вплетается все туже,

Но боль любви по сердцу разлита,

Но от прикосновения ладони

Снег исчезает, словно от огня…

И я ни с чем пришел к тебе на склоне

Январского завьюженного дня…

Одна лишь нежность в сердце не растает,

Она надежней снежной кутерьмы.

Возьми ее — она перерастает

В любовь, с которой неразлучны мы.

Преследует меня капризный март, —

то пронесется вдруг в обнимку с ветром,

то письма вдаль — как паруса шумят, —

попробуй-ка за ним угнаться следом.

Все нарасхват! Летят в пространство дни,

сначала в зной летят, а после в стужу.

Я рукописи не могу найти и друга

след никак не обнаружу.

Куда иду — я не могу понять.

Неужто гаснешь ты, моя зарница?

И жизни остается только пядь,

не знаю, как со всеми поделиться.

Три месяца — январь, февраль и март

особенно туманны и дождливы.

В горящем сердце оседает чад…

Огонь любви… Последние порывы…