СТРАННЫЙ ВЕЧЕР Я помню. Помню, как сейчас: Луна в тот странный вечер Была — как деревянный таз, Обстрелянный картечью. И в сетке сумрака: дома Чудовищами мнились, Глаза тараща сквозь туман, Лиловые, как ирис. Обоим было нам смешно В тот вечер беспричинно… Кто ж станет отмерять весной Восторги — на аршины?! Ваш голосок-колоколец С моим баском в дуэте Был, точно перезвон колец, Единственный на свете. Весна — пьяна! об этом нам Стихов писалась масса… Но кто поверит, что она Нам строила гримасы? А в небе, — помню, как сейчас, Луна в тот странный вечер Была — как деревянный таз, Обстрелянный картечью. ЗИМОЙ Квадриллионом лучиков Солнце глаза пронзит, Если, тоской замученный, Выйду — отдать визит Улице, той, что нежится, Стройная, как стрела, В пухе перинной снежности. Дверь распахну! стремглав Выброшусь, в шубу втиснутый, В воздух студеный дня. О, как легко повисну там! О, как легко меня Ноги помчат по россыпям Давленного стекла! Там — озорник мороз, сопя, Щиплется, — чтоб стекла Из остеклевших глаз слеза, Чтобы на охре щек Розами разукрасился Кожи нежный клочок. Кончено!.. Мысль об улице Вспыхнула лишь на миг! Сяду за стол — сутулиться, Слушая шепот книг. ОСЕННЯЯ ФАНТАЗИЯ Рыжие скачут кони… Ветер вослед им: Сто-о-ой!.. В воздухе от погони Грохот повис и стон. Это старик Октябрь, — Плохонький режиссер, — «Осени» так оттяпал Сценку, что — стыд, позор! Гаркнул — в артель артистов — Каждому: «Сам играй!..» С гиканьем и с присвистом Вырос ответ: «Ол райт!» Вмиг безобразник ветер Вырвался и — гулять! Парус срывать с корвета, Резать речную гладь! Рыжие скачут кони… Ветер вослед им: Сто-о-ой!.. В воздухе от погони, Грохот висит и стон. НА УЛИЦЕ
Китаец лепит фигурки из теста, Его окружает толпа зевак. Сгрудились, склонились стеною тесной, Китаец — мастер зевак зазывать! Следят за ловкой игрою пальцев С наивным вниманьем полсотни глаз. Фигурки растут… И в ритмичном вальсе В руках искусных ходит игла. Чиновников важных ряд вырастает. У рыцаря в шлеме блещет копье. — А сабля, гляди, на ём… — золотая! Знать, чин охвицерский… Солдаты гордятся медной кокардой, Купцы — животами (в руках — кошель!) — Ишь, тоже, цаца какая!.. — Лицо-то… лицо… брусничный кисель!.. Недолго на свете живут фигурки… Цена им — пятак, чтоб прожить два дня. Рассохнувшись быстро, в мусор, в окурки Летят их тела, к потехе дворняг. Фигурки из теста! Так странно схожа Судьба ваша — с черной судьбой людей; Но только за жизнь мы платим дороже, И мачеха-Жизнь к нам еще лютей. ЗА РУБЕЖОМ Колдовская ночь! Мороз жестокий Хочет кровь артерий затушить, И туман глядит глазами Блока В нищенскую пустоту души. Фонари качаются — слепыми Призраками снятых с неба звезд. Со двора на них, с глазами злыми, Лается провинциальный пес. Сердцу холодно. И, согреваясь, Сердце сказку теплую творит: Предо мною улица кривая Принимает петербургский вид. И в тумане улицы — виденья: Пушкин, Достоевский, Гоголь, Блок, Чьи неумирающие тени — Всей былой России эпилог. Хочется упасть лицом в сугробы Сонного проспекта и уснуть, Чтоб забыть, смиряя в сердце злобу, Ту страну, куда заказан путь. ТВОЙ ГОЛОС Я слушаю твой влекущий голос, Аукающий из Владивостока. И сердце — в смятеньи, как радиола, Послушная дальним токам. Грудью своей восьмисоткилометровой Нас, озверев, растолкало пространство. Меж нами, с присвистом, пронзающим ветра вой, Лишь поезд, как нищий с котомкой, странствует. Мне — праздник, когда, вскричав мое имя, Почтарь серьезный в зеленой тужурке Приносит пакет со слезами твоими, Выплаканными в зимние пурги. Читаю. И вижу миниатюрный, Опененный кружевом твой платочек, Который служит бездонной урной Бессонной тоски в одинокие ночи. Ложусь. Погружаюсь в туманные кущи. И лестницей сна в небо высокое, Уводит меня твой голос влекущий, Аукающий из Владивостока. 1931 Харбин |
