О МОЕЙ СОБАКЕ Пчелы снежные жалят лицо — разлетевшийся по ветру улей. Разукрасили наше крыльцо леденцы остеклевших сосулек. В небе, взлетом означив дугу, ворон плещется черною тряпкой. Застудил на холодном снегу ты мохнатую рыжую лапку; звонко лаешь на мерзлом мостке, роешь вспухший сугроб на пригорке, на собачьем своем языке выражая наивно восторги. А потом, возвратившись домой, перед жарко затопленной печью я забуду тебя за тоской и печалью моей человечьей! Лишь когда отуманит зола уголь, тлеющий пепельным мохом, ты встревожишь меня из угла деликатным задумчивым вздохом. Там, свернувшись мохнатым клубком, ты за мною следишь неустанно, как грущу над последним письмом, для тебя непонятным и странным. ФЕДОР КАМЫШНЮК НЕИЗБЫВНОЙ ПАМЯТИ А. БЛОКА …Ты в поля отошла без возврата… Да святится имя Твое… I Ты в поля отошел без возврата — Да святится имя Твое! Небо кровью пожарищ объято, Закровавлено зорь острие. Ты в поля отошел, светлоликий, В снеговые поля тишины. Здесь безумятся черные крики, Пляшут молнии жуткой весны. Ты в поля отошел без возврата К нареченной, последней мечте — Но смеялся и плакал, распятый, До последней зари, на кресте. Ты — в полях, но Твой голос над нами, Над Голгофой звенел и не стих. Не сгорает чудесное знамя. Не избыть светогимнов Твоих. Ты в поля отошел. Но не замер, Не померк Твой сияющий лик. В полыхающем зареве — мрамор Белогрезовый — вестью возник. II Томился в темных перепутьях, Впивал немые голоса И знал: на облачных лоскутьях, Пылая, расцветет гроза. И так внезапно, и так вешне Загромовела высота! Еще светлее, белоснежней Распятый славил высь с креста. И пусть восторг внезапных молний Разлился кровью на горе — Он в жуткий миг не стал безмолвней, Он даже кровь простил заре! Когда ж костровое безумье, Мертвя, коснулося его, Звенящим гимном в алом шуме Его сверкнуло торжество. СВЯТАЯ РУСЬ
I Огнесинеющая, о, не заглохнет: В мечтах дремучая — в веках душа моя! И пусть отчаянье, как смерть; и пусть дорог нет; Благоуханная, она — все та же самая. Все та же самая она, душа младенца, Равнинношелестная; ковыль и грусть на ней! И песни жаворонка!.. Но не изменится. И — что напевнее? Что безыскусственней?.. II Душа покорно отразила Родную Русь!.. Какая власть, Какая моревая сила В душе разбуженной зажглась! Душа восторженно припала, Хрустальнострунью покорясь. И звонкоогненная вязь Неудержимо повлеклась В туманных заревах опала. Душа так долго подымалась До предреченной высоты. И прядали, страша, цветы, Кровавившие жгучей алостью, И хохот каменных безжалостей Недвижим жутью у черты. Но в миге пыточного бреда — Какая радость!.. С высоты К Тебе одной стремя мечты, Я лишь Тебе, Тебе лишь предан, О, Родина!.. В душе — лишь Ты. III В Тебе — опечаленность немого севера, Тоска и безмолвие угрюмой тундры, И снежным цветением на вешнем севе — Расцветшие льдистые холодных лун дары. Так долго зима была! И, веря весени, Немая, молилась Ты, чтоб солнце-пламя Заулыбавшимися прошло полями, Бросая ландышные восторги песни. Был путь Твой так горестен! Молчало небо. Ты шла так безропотно к мучениям крестным. О, Ты улыбалася грозившим безднам. И в полночь — Голгофы высь. И крест на ней был. О, знала: повелены мгновения скорби!.. И шла, улыбаясь, к ним. И кровь на лоскутьях, И наглые хохоты на гулких распутьях — Незримым томлением улыбку горбили. Свершилось! Зима была — и встала весень! И — там, где оснеженность, запело пламя, Заулыбавшимися пройдя полями, Бросая ландышные восторги песен. «Вы, глумясь, называли меня…» Вы, глумясь, называли меня Пролетарским и красным поэтом, Я б хотел, чтобы память об этом Донеслась до грядущего дня. Я б хотел, чтобы весть о клейме том, О клейме вашей брани тупой, — Через тысячелетний прибой Запылала над бедным поэтом. И тогда — о, я знаю — простятся Мне мои мутно-хмельные дни: Пусть они были жизнью паяца, Бесшабашны пусть были они… Над одним не хотел он смеяться, Над зарей, лившей кровь и огни. |
