Равнодушно брожу по чужим городам,

Вечный странник без дома и связей,

Но в изгнанье запомнится слово — Аньда —

Этот русский пустынный оазис.

Поезд мчится в степи. Здесь куста не сыскать,

В этих желтых маньчжурских равнинах.

Тихой грустью внезапно пахнула опять

На перроне родная картина:

Русский стрелочник с выцветшим серым флажком,

Русский смазчик, бредущий с развальцей,

И с околышем красным, с блестящим жезлом

Вышел к поезду русский начальник.

На вокзале встречает нас русская речь,

Улыбаются русские лица,

Белокурый парнишка с лозою стеречь

Гонит в травы послушную птицу.

Точно в русской деревне, коровы бредут,

У ворот их хозяйки встречают,

И в любом из домов здесь пришельца зовут

К бесконечному русскому чаю.

В деревенской церковке к вечерне звонят,

Тихой грустью на улицах веет.

Да откуда-то отзвуки песни летят,

Растревожить молчанье не смея…

Ночь. В окошках мелькают вдали огоньки,

Жаркий ветер по улицам рыщет,

Из маньчжурской пустыни наносит пески

Он к могилам на русском кладбище.

Заметает с шуршанием желтый песок

Зелень, улицы, рельсы стальные;

В жарком саване пыльном заснул уголок

Прежней, грустной любимой России.

Силуэты сиреневых гор,

Словно туч грозовых очертанья

Стерегут бесконечность молчанья,

Замыкая собою простор.

Изумрудная зелень болот

Да обрывистый берег речушки,

Чьим-то годам подводят кукушки

Бесконечный, бессмысленный счет.

За вокзалом — прозрачный родник,

Как единая бедная гордость

Дачных станций последнего сорта,

Чуть течет между листьев гнилых.

Бродят утки и свиньи. Индюк

Гордо ходит пугливым султаном,

Пчелы смехом звенят неустанным,

Небо, зелень и скука вокруг…

Переулок и лестница. В ней

Перегнив, провалились ступени;

Купы вязов причудливой тенью

Укрывают жилища людей.

У начальника вечером чай.

Тихий дождик пустых разговоров:

— Вот и дачники съедутся скоро…

Ван-то наш: перевелся в Китай!

Рельсы скупо блестят за окном,

Опустилась рука семафора,

Мчится поезд… О, Боже! Как скоро!

Сколько света, блистания в нем!

Бьется в окнах экспресса судьба,

Улыбаются женские лица,

Машинист на лету, словно птица,

Круг путевки схватил со столба.

Затихает ритмический стук,

Наступает опаловый вечер,

Вспомнить день догорающий нечем:

Небо, зелень и скука вокруг…

Не желай, не люби, не страдай,

Так проходят и весны, и зимы:

Жизнь, как поезд, проносится мимо…

У начальника вечером чай.

Ночь набросила ризы спокойной печали

На усталые дали земли.

Рассыпною росой в небесах засверкали

Дальних звезд золотые огни…

В руслах улиц шуршит, говорит и хохочет

Жизнь, безумно летящая прочь,

Но смежают дома утомленные очи,

Чтобы слушать бездонную ночь.

В темных улицах плавится страшно и гулко

Пьяный крик, гоготанье и визг.

А в пустынном провале над тьмой переулка

Тонкий месяц серьгою повис.

И идут облака… Серебристой вуалью

Острый серп, точно дымкой, повит;

Дуновение ветра весенней печалью,

Свежей далью ночною пьянит…

Засыпает усталый, измученный город,

Бредит пьяным рычаньем во сне,

Закрываются двери, как тяжкие створы,

Бедной жизни, прожитой вполне.

С осторожным шуршаньем проносится мимо,

Бросив пригоршни света, авто;

Из далекого сада, едва уловимый,

Льется запах кленовых листов.

И становится улица радостно-свежей,

Точно счастье у всех впереди…

Ночь баюкает город усталый и грешный

На своей материнской груди.

Я жил всегда чужим среди людей,

Я тщательно и долго, как ученый,

Повсюду собирал коллекцию страстей,

Чувств человеческих и злобных, и влюбленных.

Теперь полна коллекция моя:

Есть экземпляры дружбы и участья,

Печали, злобы — и имею я

Такую редкость: грамм чужого счастья!

По вечерам, когда немая мгла

Мой кабинет от мира отделяет,

Классифицирую я мысли и слова

И трупы прежних чувств перебираю…

Бегут часы, проходят дни, года

И время, — страж у двери кабинета, —

Готово скоро пропустить сюда

С аллегорической косой скелета.

Зачем же сердце вздрогнуло больней?

Пересыхает горло, как от крика:

О, Боже! Я всегда лишь изучал людей,

Своею жизнью не жил я ни мига!