ФЛЕЙТА И БАРАБАН У губ твоих, у рук твоих… У глаз, В их погребах, в решетчатом их вырезе Сияние, молчание и мгла, И эту мглу — о, светочи! — не выразить. У глаз твоих, у рук твоих… У губ, Как императорское нетерпение, На пурпуре, сияющем в снегу — Закристаллизовавшееся пение! У губ твоих, у глаз твоих… У рук — Они не шевельнулись и осилили И вылились в согласную игру: О лебеди, о Лидии и лилии! На лыжах звука, но без языка, Но шепотом, горя, и в смертный час почти Рыдает сумасшедший музыкант О Лидии, о лилии и ласточке! И только медно-красный барабан В скольжении согласных не участвует, И им аккомпанирует судьба: — У рук твоих! — У губ твоих! — У глаз твоих! В ЗАТОНУВШЕЙ СУБМАРИНЕ Облик рабский, низколобый Отрыгнет поэт, отринет: Несгибаемые души Не снижают свой полет. Но поэтом быть попробуй В затонувшей субмарине, Где ладонь свою удушье На уста твои кладет. Где за стенкою железной Тишина подводной ночи, Где во тьме, такой бесшумной, — Ни надежд, ни слез, ни вер, Где рыданья бесполезны, Где дыханье все короче. Где товарищ твой безумный Поднимает револьвер. Но прекрасно сердце наше, Человеческое сердце: Не подобие ли Бога Повторил собой Адам? В этот бред, в удушный кашель (Словно водный свод разверзся) Кто-то с ласковостью строгой Слово силы кинет нам. И не молния ли это Из надводных, наднебесных, Надохваченных рассудком Озаряющих глубин, — Вот рождение поэта, И оно всегда чудесно, И под солнцем, и во мраке Затонувших субмарин. ПОТОМКУ Иногда я думаю о том, На сто лет вперед перелетая, Как, раскрыв многоречивый том «Наша эмиграция в Китае», — О судьбе изгнанников печальной Юноша задумается дальний. На мгновенье встретятся глаза Сущего и бывшего: котомок, Страннических посохов стезя… Скажет, соболезнуя, потомок: «Горек путь, подслеповат маяк, Душно вашу постигать истому. Почему ж упорствовали так, Не вернулись к очагу родному?» Где-то упомянут — со страницы Встану. Выжду. Подниму ресницы: «Не суди. Из твоего окна Не открыты канувшие дали: Годы смыли их до волокна, Их до сокровеннейшего дна Трупами казненных закидали! Лишь дотла наш корень истребя, Грозные отцы твои и деды Сами отказались от себя, И тогда поднялся ты, последыш! Вырос ты без тюрем и без стен, Чей кирпич свинцом исковыряли, В наше ж время не сдавались в плен, Потому что в плен тогда не брали!» И не бывший в яростном бою, Не ступавший той стезей неверной, Он усмешкой встретит речь мою Недоверчиво-высокомерной. Не поняв друг в друге ни аза, Холодно разъединим глаза, И опять — года, года, года До трубы Последнего суда! ЭПИТАФИЯ
Нет ничего печальней этих дач С угрюмыми следами наводненья. Осенний дождь, как долгий, долгий плач, До исступления, до отупенья! И здесь, на самом берегу реки, Которой в мире нет непостоянней, В глухом окаменении тоски Живут стареющие россияне. И здесь же, здесь, в соседстве бритых лам, В селеньи, исчезающем бесследно, — По воскресеньям православный храм Растерянно подъемлет голос медный! Но хищно желтоводная река Кусает берег, дни жестоко числит. И горестно мы наблюдаем, как Строения подмытые повисли. И через сколько-то летящих лет Ни россиян, ни дач, ни храма — нет, И только память обо всем об этом Да двадцать строк, оставленных поэтом. НАША ВЕСНА Еще с Хингана ветер свеж, Но остро в падях пахнет прелью, И жизнерадостный мятеж Дрозды затеяли над елью. Шуршит вода, и точно медь По вечерам заката космы, По вечерам ревет медведь И сонно сплетничают сосны. А в деревнях, у детворы Раскосой, с ленточками в косах, Вновь по-весеннему остры Глаза, кусающие осы. У пожилых степенных манз Идет беседа о посеве, И свиньи черные у фанз Ложатся мордами на север Земля ворчит, ворчит зерно, Набухшее в ее утробе. Все по утрам озарено Сухою синевою с Гоби. И скоро бык, маньчжурский бык, Сбирая воронье и галочь, Опустит смоляной кадык Над пашней, чавкающей алчно. |
