ПОРАЖЕНИЕ Вьется улица трубкой коленчатой, Но куда ей уйти от позора, Если взят, обесчещен, как женщина, Истомленный бомбежками город? И какая-то подлость читается На испуганных лицах прохожих. Это новая жизнь начинается, Ни на что не похожая. 1949 шанхай ВСТРЕЧА О, как ей мечталось о музыке вечной Шуршащего леса, привольного сада, О благовесте с колокольни заречной, О жаворонках, соловьях и цикадах. Но родина встретила гулом завода. Молчаньем зарубленных дедовских вязов, Вопросом: «Как прожили вы эти годы?» — Да шепотом сестриных страшных рассказов. «Покамест не надо… Пожалуйста, позже…» Покамест не надо… Пожалуйста, позже, Когда переплетами стиснем страницы, И все аккуратно по полкам разложим, И сможем уже ничему не дивиться. Тогда мы освоимся в смешанной стае И слов, и ошибок, и всех недомыслий, И, может быть, даже немного оттаем, Как эти сосульки, что в окнах нависли. Но нужно покамест в лубки бинтоваться, И голову выше, что только есть силы, Чтоб после, когда-нибудь, лет через двадцать Привычное имя произносилось Без боли… без стона… без лишней бравады, Чтоб были стихи, как отреявший ладан: «Я очень спокойна, но только не надо». CHINA DOLL Барабанил по клавишам. О зачем эти руки боксера? Каждый взмах — зуботычина. И казалось, что бедный Шопен Обливается кровью. Но, случайная, с верткостью вора, Серебристая нота над сыростью стен. Музыкант не слыхал ее. Словно оглохший от грома, Продолжал молотить — все равно ничего не поймут. Обломалась педаль. Он вскочил. Он налил себе рому, Отвернулся и плюнул: «Дурацкий прелюд!» А душа-то болела. Болела по-русски, бешено. Он с проклятьями трижды измерил прокуренный холл. На рассвете кантонском, после ночи кромешной, Узкоглазая девушка. Он ее называл China Doll. Да и та не спасла. Пистолет или яд? Ничего не известно. Не говорят. ЯН ГУЭЙ-ФЕЙ Душный ветер траву колыхает сердито, Пыль нависла над степью, как желтый туман. Утомились и люди, и кони. Без свиты Подъезжает к подножью горы богдыхан. Вот он спешился. Вот повернулся он круто. Он один, а над ним только небо и зной, Но измученный конь понимает как будто, Что хозяин ушел говорить с тишиной. Тут Раскаленные вихри жестокую землю метут, Ту, что стала постелью твоей, Ян Гуэй-фей. Ян Гуэй-фей, Помнишь лотосов чащи на темном пруду? Помнишь нашу тропинку в дворцовом саду, Там, где склоняется к водам узорный бамбук? Твой парчовый рукав, Башмачков твоих стук. Блеск нарядных запястий? Это — счастье, Что нельзя возвратить, потеряв Ян Гуэй-фей. Ирис шепчет о ней, и воркуют свирели, И бряцают о ней жемчуга ожерелий, И зеленый нефрит Говорит: «Я люблю Ян Гуэй-фей». Девять лет безмятежных неслышно пройдет, Но раскроются настежь все девять ворот, И однажды под гром барабана Ты с постели подымешься рано. В небе утреннем розово-синем Развевается знамя павлинье. Распахнулись все девять ворот, Ты глядишь в пустоту, И лицо твое снега бледней. Почему ненавидит народ Красоту Ян Гуэй-фей? У подножья высокой Омэ Император как в тесной тюрьме. Даже здесь, далеко в Сычуане До дворца докатилось восстанье. Отдохнуть. Но возможен ли отдых? Снова крики — все ближе, страшней. Копья подняты в воздух, И грозят они ей, Ян Гуэй-фей. Ян Гуэй-фей. Это — брови, как листья у ивы, Что тонки и красивы, Это — пение арф. Это — губ горделивый излом. Это — шелковый шарф Затянулся на шее узлом. На руках у солдат бездыханное тело… А хотела Жить Ян Гуэй-фей. По земле расстилается тень, В душном воздухе реет гроза. И как в тот трижды проклятый день, Богдыхан закрывает глаза. 1949 ЛИ ТАЙ-БО
Сидел развалясь, он, веселый и пьяный, Забывши о том, что нельзя и что можно. Он крикнул: «Вина!» — на пиру богдыхана, Ну словно в харчевне орал придорожной. Придворная знать удивлялась нахалу. Вниманьем охвачены взоры и уши. Сама Ян Гуэй-фей для него растирала На блюдце фарфоровом палочку туши. Он снял сапоги и швырнул их, икая. Забегала кисть по тончайшей бумаге, И тишь воцарилась в палате такая. Как по мановению грозного мага. Красавица смотрит на руку, на свиток, И рдеет в лице ее нежный румянец. Ей пишет стихи Ли Тай-бо знаменитый, Хоть первый из самых отчаянных пьяниц. Он встал. Бородища — растрепанный веник. Забрал сапоги и уходит с поклоном. Не нужно ему ни почета, ни денег, Соскучился он по просторам зеленым. Однажды у речки, веселый и пьяный, Забывши о том, что нельзя и что можно, Он крикнул: «Луну!» — и с ковшом оловянным Бултыхнулся в воду неосторожно. Друзья удивлялись, жалея нахала: «Он баловень жизни, народа и трона, Сама Ян Гуэй-фей, отведя опахало, Не раз улыбалась ему благосклонно». Часами сидел он в харчевне, икая, Швыряя монеты ребятам и нищим, И сволочь его окружала такая, Какой никогда и нигде не отыщешь. Он сам уничтожил судьбы своей свиток, С великими гордый, с презренными равный. Чудесного дара огромный избыток Не смог довести он до старости славной. Плывет бородища — растрепанный веник. Нет, рано еще говорить о поэте. Бродягу и пьяницу знал современник, Поэт Ли Тай-бо — это тысячелетьям. 1949 Шанхай |
