КАМЕЯ Мастер, к станку наклонясь, точит овал сардоникса. И под нажимом резца рушатся стены веков: Вот выступает, угрюм, профиль орлиный поэта. Без Беатриче и рай муками ада томит. ПОЭТ Пусть нам скажут: «Поэт нам не нужен», — Пусть смеются над нами в лицо — Мы, поэты, смыкаемся туже Не в кружок — в золотое кольцо. Пусть, насмешливо вздернув плечами, Разжиревший и наглый торгаш Процедит размалеванной даме: «Я бы отнял у них карандаш». Но когда на душе неуютно. Дождь дворы заливает кругом, И, казалось бы, тут не до лютни, Если входишь в нетопленый дом, Мы подсядем к пустому камину, И пустой загорится камин: Я платок полинялый накину — Горностаевый мой палантин. И уйдем в недоступные страны Мы жемчужной тропой в пустоту, Где певуче-цветные обманы Нам покажут в глаза Красоту. Мы увидим такие рассветы, О каких торгашам не мечтать: Только дети, глупцы и поэты Сохраняют еще благодать… Пусть фонарь отражается в луже, Освещая скупое крыльцо — Мы, поэты, смыкаемся туже Не в кружок — в золотое кольцо. МЫ ПЛЕТЕМ КРУЖЕВА В отсыревшем подвале у ткацких станков Толпы девушек нити ткут. Те слепые ткачихи живут без снов, Ибо вечный удел их — труд. Они трудятся утром, сгибаются днем, Даже ночью шуршит челнок, И всегда в темноте — для чего с огнем? — Не кончая, кончают урок. И испуганно радость зовут бедой, И сердца одевают льдом, А жестокая смерть непреклонной рукой Их уводит в свой вечный дом. Но сказала одна: «Я раскрою глаза!» И другая: «Ведь я же не крот! Пусть захватит, закружит, затреплет гроза, Мы изменим станка поворот! Нам раздвинется небо — крутой водоем, И душа затрепещет, жива. Пусть растают сердца! Мы не ткем, мы не ткем, Мы плетем кружева!» ЮСТИНА КРУЗЕНШТЕРН-ПЕТЕРЕЦ РОССИЯ Проклинали… Плакали… Вопили… Декламировали: «Наша мать!» В кабаках за возрожденье пили, Чтоб опять наутро проклинать. А потом вдруг поняли. Прозрели. За голову взялись: «Неужели? Китеж! Воскресающий без нас! Так-таки великая! Подите ж!» А она действительно, как Китеж, Проплывает мимо глаз. 28 июля 1944 ДОМ
Холодный опустевший дом, И тишина, и пыль, и мрак — Дом выстроен был кое-как И обречен давно на слом. А все ж он был кому-то мил, И кто-то в нем когда-то жил Еще недавно иль давно, И кто он был — не все ль равно. Я мертвого не разбужу, Я тихо сяду на скамью И ношу тяжкую мою Бесшумно рядом положу. Багаж мой — паспорт да портплед, Стихов немного, много лет, Да сердце, ставшее сухим, Как будто вовсе не моим. Да, в этом сердце не сыскать Тех чувств, что раньше бились в нем, Но отчего же странный дом Меня заставил задрожать? Простой некрашеный фасад, Подслеповатый окон взгляд, И челюстью вперед крыльцо — Совсем знакомое лицо. Мое лицо… морщин моих Я вижу на стенах узор, И плющ, как головной убор На волосах моих седых. Я зеркала не сберегла, Но всюду, всюду зеркала, И чем они мутней, темней, Тем сходство скорбное полней. ДЫМ Уходя от родины навеки, Не гляди на дым, А зажмурь заплаканные веки, Крепко их зажмурь. Дым не раз еще увидишь снова, Но таким седым Может быть он только у родного Дома — в годы бурь. И еще не раз глаза усталой Ты протрешь рукой И подумаешь о том, как мало Свой любил ты кров, И еще не раз слеза ресницы Обожжет тоской, Это зов далекий возвратится, Это — дыма зов. «Когда-то… мне мальчик-колчаковец дал на храненье гранаты…» Когда-то… Мне мальчик-колчаковец дал на храненье гранаты. Могли пригодиться — поход предстоял не один. О, я их хранила самоотверженно, свято, Как честь их хранила. Таила от мамы, от брата И плакала после над шуткой — над ящиком мандарин. И снова у ящика. Не мандарины — гранаты. Приказано сдаться. Граната в руке у меня. Но как они счастливы, глупые эти солдаты, Что больше не будет ни пороха, ни огня. Бегут не в защитном. Успели одеться в халаты, У каждого в мыслях жена, или мать, или сын. Взорвать их? Имею ли право? И я положила гранату, Хозяйка их жизни, как в вазу кладут мандарин. |
