VII Знали и позже, что в рудах Скрыт заповеданный мир: В каменных толстых сосудах Жизненный зрел эликсир. Тяжки подвальные глыбы, Трепет светильников хил; Вопли подъятых на дыбы Камень в себе задушил. В панцире каменных башен Встали в горах города; Хлынула в борозды пашен Красная кровь, как вода. Глянули окна часовен В стрельчатый сдавленный свод Камень узнал, как греховен В исповедальнях народ. VIII А короли погибали, Вера скудела в сердцах… Ввысь небоскребы из стали! Вниз — купола на церквах!.. И, сокрушая святыни Натиском мертвых машин, Смерч обращает в пустыни Лоно цветущих долин. Души теперь не крылаты, Чудо ли нас изумит? Камень, из жизни изъятый, Злобно и медленно мстит. И не на вечных порфирах, И не на стойких камнях Вписаны наши стихиры О лихорадочных днях… IX Но иссякает Природа, Вижу в тумане веков: Встанут и сгинут народы, Дети последних отцов. Будет, о, будет мгновенье Смерти всего, что живет — Каждая клетка растений Втянется в круговорот… И на потухшей гробнице, В холоде звездных лучей, Зашевелятся частицы — Семя оживших камней. Тайна сия велика, Нам ли ее обнять? Жизни иной, многоликой, В камне-кристалле печать! 1922–1943 Владивосток — Шанхай ВИКТОРИЯ ЯНКОВСКАЯ ЯПОНСКИЙ ВЕЧЕР В окно мое смотрятся горные вишни… В окно мое смотрятся пики хребтов… Вдали разбиваются волны чуть слышно В бетонные линии серых молов. Ты знаешь ли ветер душистый и теплый? Он в вечер японский скользит в городах, И сыплются звезды осколками стекол, И жутко, и странно мне в чуждых садах… Гитары японской кото в отдаленьи Щемящий и с детства знакомый надрыв… Средь рам раздвижных и в сквозном углубленьи Слегка резонирует странный мотив. А запах поджаренных свежих каштанов И возглас, понятный мне: «Кори-мамэ», С далеких и ближних прошедших экранов Мгновения жизни сближают в уме… ЧЕТЫРЕ КАКЕМОНО
Из цикла «Японской кистью» Весна Шляпы, шляпы, шляпы — зонтики, А под ними пары голых ног. Поле водное на ломтики Тропки режут вдоль и поперек. Руки липнут в грязной слякоти; В них зеленые росточки: рис, Как надежды, садят шляпы те — Всю весну качаясь вверх и вниз. Лето Вечер. Тихи лягушек дуэты. Спелся даже с цикадой кузнечик! И ласкался — заметило это — С черной бабочкой розовый венчик… На огонь от моей сигареты Светлячок налетел по ошибке… А луна — ты придешь для поэта, С ним деля одинокость улыбки… Осень У щита золотой нимб. Он червленый. На нем ворон И сухая ветка под ним… В отдаленьи — черные горы. Кто свой мрачный герб бросил? Не Вселенная ли? Нет! Это вид. Это только — Осень И луна, пролившая свет. Зима Ветром прорвано бумажное оконце: Чья рука по фолиантам бродит ровно, А другая зябко жмется над жаровней? Тонкая, точеная рука японца… Вижу чайничек с дымящеюся чашкой, Ноги скрещенные, пестроту подушки… Но прихлопнул ветер дырочку, как вьюшку, И чужая жизнь навек ушла из вашей! 1930 Корея Виктория Янковская и Елизавета Кауфман, жена редактора журнала «Рубеж». Корея, 1934 г. СЧАСТЬЕ Из цикла «Японской кистью» Подо мной долинные шири. Цвета неба веер в руках, А на нем нарисован ирис: Вверх и вниз четыре мазка; Он один, как и веер этот; Тень от бабочки села вдруг: Показался на шелке трепет? Или это от дрожи рук?.. «Жить хотите в веере, бабочка? Этот ирис я вам отдам — Неживой, не отцветет, не в вазочке… Вы же знаете: счастье — обман!» Тень от бабочки на неживом ирисе… Разве это не счастье само? Потому что счастье — вымысел. Сейсин, Корея |
