ДОСТОЕВСКИЙ Как черновик, день скомкан и отброшен. Туман густеет над ночной Невой, И Достоевский, словно гость непрошенный, По комнате шагает — сам не свой. Бормочет. Злобствует: «Не жизнь, а крошево, Так трудно жить по-божьи, по-хорошему Средь этой сутолоки деловой! О век рассудка! Век безличной массы! И человек, как бес — во всем черта: Ведь мастер бес и шкодить и замазывать, И ненавистна бесу широта. Не пишется… Забыты „Карамазовы“, Ведь некому и не о чем рассказывать. Нет образов, одна лишь пустота. Зачем писать? Не восстановишь лада В раздробленной душе, в больном мозгу! С надрывом, с похотливою усладою. Писать? Для Бога? Для России? Надо ли? Я отдал все… Я больше не могу!» — Душа тоскует старым Мармеладовым И пьяницей замерзнет на снегу. Томит тоска, набухнувшая тучею. И одиночество. И боль. И мгла. Бороться ли с бедою неминучей? Вот молния сверкнула, обожгла, И сотрясла, и выгнула падучая: На дыбе так подергивают, мучая, Истерзанные пыткою тела, Чтоб правду выведать… КАРУСЕЛЬ Лучами блещущий апрель. Восторженная детвора, Кружась, задорно пьет с утра Весенний карусельный хмель На скопленные пятаки… Но мне не выветрить тоски, И отложить свирель пора. Вот потный фат — жужжащий шмель Завел иную карусель: «Лишь потемнеет… Бросьте страх», — Скулит, глядит в ее зрачки, Прося пожатия руки, И, злобно грезя наяву, Я вижу это rendez-vous. Насупленная темнота Охватывает карусель. Провинциальный «Бо Брюммель», Презрительно кривя уста, Сам превзойти себя готов, Скрывая в блестках пустяков Давно намеченную цель… Завязка мелочно проста, Глупа, обыденна, пуста. Но свет на девичьем лице Чуть запрокинутом, таков, Что даже отблеск облаков, Замкнувших месяц в легкий круг, В сравненьи с ним тяжел и груб. Так завертись же, карусель, — Как смерч, как смерть, как жизнь сама! Пусть девушка сойдет с ума В твоем взбешенном колесе, Не зная злобы площадной, Не зная подлости земной, Пройдет мечтою синема Сквозь эту пыль, сквозь эту цвель Такой же легкой, как досель, Не заблудившейся впотьмах: Пусть жизнь закончится весной, Хотя бы только для одной; Пусть хоть одну безумный лёт На небо прямо вознесет. «Из детских снов…»
Из детских снов… Открытый люк, Охваченный огнем и дымом, И птицы Рок огромный клюв, Пылающий неутомимо, Меня — в зев огненный. И крик… Сердитый голос сонный няни: «Чур-чур тебя! Не присмотри, Так снова бес к нему пристанет!» Из жизни… Острый клюв и люк, Огонь и рок — увы, не птица — В твоем коротком «не люблю», В надменно вскинутых ресницах. Разлуки мне известен чин… «В любви никто не волен. Что же?» Попытка сердце залечить, А может быть, и уничтожить. Ведь не уйти ему от чар, И ты не будешь позабыта, Пока земля — летящий шар — Не изменит своей орбиты. «Третий том Александра Блока…» Третий том Александра Блока И подчеркнутый памятный стих, То не голос ли твой издалека Тихой жалобой слуха достиг? Валентина! Густые пряди Развевающихся волос, Миг, который был мной украден, Здесь припомнить опять пришлось. И смотри: разгорясь пожаром, Чары прежние — вихрь и гроза, А тогда туманилась даром В темно-карих глазах слеза. Так уходят от счастья люди, Чтоб потом тосковать о нем… Точно мирру в святом сосуде, Мы лишь прошлое бережем. Нарастают воспоминанья Нерожденной большой любви: Валентина, звезда, мечтанье, Как поют твои соловьи! ЛЮБОВЬ — НИТЬ Каждый день над телом новый опыт… Что же жизнь не блещет, как Аи. Я курю из длинных трубок опий, Нюхаю блестящий кокаин. И когда над маленькой спиртовкой С опием вращается игла, Чувствую — соседка по циновке Не спускает подведенных глаз С глаз моих… Возможность приключений Не сбивает сердца четкий ритм — От души моей давно ключей нет, Страстью трудно тело покорить… Верен я покинувшей подруге, Чтоб нетронутым мне пронести Сквозь разврат и портовую ругань Целомудренно звенящий стих… Ариадну видеть в балерине — Не смешно ли? Что я в ней нашел? Но ее японской пелерины Не забуду ласковый я шелк… Память в сердце все былое копит, Вызывает в призраках из мглы… Я над трубкой поправляю опий Плавными вращеньями иглы. 1932 |
