– Дайте сюда. – Эсэнь взял у слуг вино и отпустил их. Не доверяя ему, Оюан отобрал у него кувшин и налил им обоим. Эсэнь взял предложенную чашку и уставился в нее, медленно качая головой. Нефритовые бусины в его волосах щелкали друг о друга. После долгого молчания он сказал:

– Меня все предупреждали. Ты меня предупреждал. Но почему-то… я никогда не думал, что это произойдет вот так. – В его голосе звучало недоверие. – Мой собственный брат.

Оюан стиснул свои чувства так, что они спрессовались плотно, как чайная плитка.

– Он не ваш брат. В нем нет крови вашего отца.

– Какая разница? Мой отец взял его в дом, я считал его братом, мы росли вместе. Я никогда не считал его меньше, чем братом, пусть он даже не был воином. У нас были разногласия, но… – На минуту он погрузился в воспоминания, потом у него вырвался судорожный вздох.

Уничтожение того, что дорого другому, никогда не возвращает того, что утратил ты сам. Оно лишь распространяет горе, как заразу. Глядя на Эсэня, Оюан чувствовал, как сливается их боль. Казалось, ей нет ни начала, ни конца, словно больше ничего иного между ними и быть не может. Он сказал:

– Некоторые говорят, что горе причинит тем больше боли, чем дороже тебе человек. А нет никого дороже, чем отец.

– И сколько оно продлится?

Оюан вспомнил, как когда-то верил, что горе должно иметь конец, как все другие чувства. Пламя стоящей между ними на столе лампы качнулось и опало, словно его растущее горе было облаком, способным уничтожить все, к чему прикоснется.

– Я не знаю, – ответил он. Эсэнь вздохнул:

– Эх, насколько проще живется без семьи! Чище. Никаких этих тревог, забот, затруднений. – Опьянев, Эсэнь чересчур старательно выговаривал слова. Оюан, с болью глядя на него, заново вспомнил о том, что всегда знал: Эсэнь уже забыл, что у Оюана тоже была семья, что когда-то и он был сыном, братом. – Лучше мне быть таким, как ты, любить только свой меч, а не этих… этих… – Эсэнь залпом допил вино.

Венец из крохотных насекомых окружал умирающее пламя лампы, их горящие тела издавали паленый запах летних ночей. Эсэнь был поглощен своей чашкой, он не замечал, что Оюан еще и не начинал пить, и ему было все равно. Снаружи мимо окон прошел ночной стражник.

Оюан налил еще вина, но когда подал чашу Эсэню, тот схватил его за руку и произнес, нечетко выговаривая слова, но с жаром:

– Ты! Тебе я доверяю, когда не могу доверять даже собственному брату.

Это прикосновение пробило щит с таким трудом завоеванного самообладания Оюана. От тепла и пожатия руки Эсэня не защищало ничего, кроме одного тонкого слоя ткани его нижней рубахи. Чувствуя, как он напрягся, Эсэнь покачал головой и с раздражением сказал:

– Почему ты так соблюдаешь формальности? Разве мы мало пережили вместе, что мешает нам хорошо понимать друг друга?

Оюан вдруг ощутил, как силен и мужественен Эсэнь, как тверда его хватка. Какова сила его характера, даже когда он устал и пьян. Пальцы Эсэня, сжавшие запястье Оюана, ослабели. Оюан мог бы в одно мгновение высвободить руку. Но не сделал этого. Он смотрел на знакомое лицо Эсэня, покрытое незнакомыми морщинами от боли, которую он сам причинил ему. Он видел гладкую кожу в тех местах, где усы на верхней губе Эсэня не соединялись с бородой внизу, его сильную шею, на которой часто бился пульс. Полные губы красивой формы. Плоть и кровь его тела, которое было настолько крупнее тела Оюана. Даже в горе и опьянении все в нем казалось воплощением некоего идеала. Красивый, сильный, уважаемый. Оюан ощутил вибрацию, далекий зов: ночная стража выкрикнула время. Он не мог отвести взгляд.

Эсэнь произнес с пьяной свирепостью:

– Баосян никогда бы не стал рисковать ради меня или ради еще кого-нибудь. Но ты, ты сделаешь ради меня все, правда?

Оюан внутренне отшатнулся от этого образа: господство Эсэня и свое унижение. Словно он всего лишь пес, скулящий у ног Эсэня в поисках одобрения и любви. Не человек, а вещь. И все же – Эсэнь пристально смотрел на него так смело и напряженно, с таким дерзким, откровенным интересом, и Оюан не отвернулся. Эсэнь медленно протянул руку и откинул волосы с лица Оюана. Оюан ощутил странное, медленное движение огрубевших кончиков пальцев Эсэня от лба к щеке. Оюан не ответил на него, просто позволил это сделать. Одна ладонь Эсэня лежала на его руке, другая повисла рядом с ним, не замыкая объятий. Воздух между ними, казалось, стал таким плотным, он оказывал давление, приковавшее его к месту. Близость тела Эсэня вызывала в нем готовность, которая его глубоко тревожила. Он знал, что его лицо бесстрастно, как всегда, но чувствовал, как часто он дышит, как стремительно бьется его сердце, будто от сильного напряжения или страха.

В голосе Эсэня появилась нотка, которую Оюан никогда раньше не слышал, низкая и хриплая, сулящая возможность.

– Ты и правда красив, как женщина.

Позднее Оюан подумал, что Эсэнь даже не заметил того мгновения, когда его неподвижность предвкушения превратилась в неподвижность стыда, молниеносно, как колпачок гасит свечу. Его кровь заледенела, а тело горело. Такое ощущение вызывает скользнувший в сердце клинок. Он отстранился. Эсэнь еще на секунду остался в той же позе, потом медленно откинулся назад и снова поднял свою чашку.

Оюан трясущимися руками налил себе вина и залпом выпил. Его сдерживаемые эмоции взорвались и превратились в рой жалящих ос. Он раньше предал Эсэня, а теперь Эсэнь предал его. Невозможно понять почему, несмотря на все, через что они прошли вместе, Эсэнь все еще думает, будто Оюану может польстить такое сравнение. Как он мог настолько не замечать стыда, который стал самым центром существа Оюана? Сгорая от чувств, испытывая одновременно муки любви и ненависти, Оюан в ярости подумал: «Он предпочитает не знать».

Взгляд сидящего напротив него Эсэня уже стал мутным. Словно ничего не произошло. Оюан с горечью понял, что для Эсэня так, возможно, и было. Он получал все, на что положил глаз, в том числе и Оюана. Он просто потянулся к чему-то красивому, приняв его за еще одну из своих драгоценностей, а когда объект его слабого желания ускользнул, даже не вспомнил, что он был у него в руках.

– Значит, вы сделали это, – заметил Шао, имея в виду Чагана. Они сидели в личных покоях Оюана. Оюан видел, что Шао оглядывает немногочисленные столы и стулья, которые стоят среди обширного пустого пространства, как редкие лодки на озере. Было в Шао нечто отталкивающее, отчего он всегда казался жадным и непорядочным. Оюану было очень неприятно, что именно Шао знал о его личных проблемах и пользовался этим для своих низменных целей.

– Да, – с горечью ответил Оюан. – А ты сомневался?

Шао пожал плечами, словно хотел сказать, что его сомнения – это его личное дело.

– Великий князь Хэнани приказал нам ускорить выступление в поход, – сказал Оюан. Исписанный листок бумаги, лежащий на столе между ними, содержал список затрат на их армии: люди, вооружение и гигантские ресурсы, необходимые для того, чтобы доставить их куда нужно. – Теперь, когда средства выделены, давай быстро скоординируем логистику.

– Как насчет замены Алтана? Нам нужно принять решение насчет того подразделения. Джургаган, молодой монгол из семьи третьей жены Эсэня, надеется получить это назначение.

По мнению Оюана, Джургаган как профессионал ничем не отличался от Алтана; и они, и все их ровесники были титулованными молодыми людьми, никогда в жизни не знавшими разочарования.

– Отдай батальон Чжао Маню.

Они разговаривали тихо, так как оконная бумага почти не заглушала их голоса. Однако она не выпускала наружу нагретый воздух, и при закрытых окнах в комнатах было душно. Шао обмахивался круглым бумажным веером, по-видимому, позаимствованным у женщины. С его внешней стороны Оюану подмигивала влюбленная и счастливая супружеская пара уток-мандаринок. Оюан полагал, что даже у Шао должна быть жена. Он никогда его об этом не спрашивал.

– Вы не думаете, что Князь не одобрит назначение еще одного командира из наньжэней?