Губы Эсэня сжались в полоску.

– Начинай приготовления. Я позабочусь, чтобы ты получил средства. Ты имеешь представление, куда мятежники нанесут следующий удар?

Оюану показалось, что его ударили кинжалом. Никогда еще он не испытывал одновременно таких разных видов боли, одна накладывалась на другую. Хотя боль от его первого предательства еще не прошла, он уже страдал, предчувствуя следующую. О, он хорошо понимал, куда мятежники двинутся в следующий раз. Осуществив свою стратегическую цель в Цзянькане, они будут стремиться к символической победе. И если их целью было посеять сомнение в праве империи Юань на Мандат, они будут стремиться отобрать у них древнюю столицу, расположенную в центре Хэнани – в самом сердце империи. Они захотят получить трон последней великой династии, которая правила до того, как пришли варвары.

Любой наньжэнь это понимал. А несмотря на то, что монголы сделали Оюана своим, он был наньжэнем. Он подумал: «Бяньлян».

Вслух он сказал:

– Нет, мой господин.

– Неважно, – произнес Эсэнь. – Что бы они ни выбрали, не думаю, что нам грозит поражение. – Он снова поднял лук и натянул тетиву. – По крайней мере, на этот раз нам не надо переправляться через реку.

Казалось, прошла целая жизнь с тех пор, как мятежник-монах обрушил на них стену воды и утопил десять тысяч солдат Оюана. С этого все и началось. Он был раздавлен, его поставили на колени; он посмотрел в глаза своей судьбе; он предал и убил. А теперь ему не осталось ничего, кроме боли. Он ощутил прилив ненависти к монаху. Возможно, его судьба была предопределена, но именно этот проклятый монах виноват в том, что это произошло именно сейчас; это он привел все в движение. Если бы не было его, насколько дольше мог бы Оюан оставаться с Эсэнем? Его пронзила такая сильная тоска, что остановилось дыхание. Приятное ощущение товарищества во время похода; чистое счастье сражаться рядом с ним – все это осталось в прошлом, в те дни, когда Оюан еще заслуживал доверия Эсэня.

Словно читая его мысли, Эсэнь с отчаянием произнес:

– Не знаю, как я это вынесу, – что мне придется остаться здесь. Только потому, что я теперь Великий князь и у меня до сих пор нет наследника. – Его стрела вонзилась в центр мишени. Оюан обычно был лучшим лучником из них двоих в стрельбе по неподвижным мишеням, но после Хичэту в стрельбе Эсэня появилась новая агрессивность. В тире и на полевых стрельбах, по крайней мере, она впечатляла.

– Если с вами что-то случилось бы… – начал Оюан.

– Знаю, – с горечью перебил его Эсэнь. – Династия на мне прервалась бы. Ах, как я проклинаю этих своих женщин! Почему они не могут выполнить хоть одно свое предназначение?

Они пошли подбирать свои стрелы. Стрелы Эсэня так глубоко вонзились в мишень, что ему пришлось воспользоваться ножом, чтобы их высвободить. Он хрипло сказал:

– Добудь победу ради меня, Оюан. Ради моего отца.

Оюан смотрел, как он вонзает нож в дерево. Несвойственные Эсэню темные чувства читались на его классически гладком лице. Видя это, Оюан чувствовал, что разбил нечто прекрасное, совершенное. Смерть Чагана была неизбежной: она была вписана в книгу судьбы мира с того момента, когда Чаган уничтожил семью Оюана. С этой точки зрения убийство Чагана не было грехом.

Но он чувствовал, что, разбив Эсэня, он совершил грех.

Эсэнь с ненавистью сидел за отцовским письменным столом. По традиции после присвоения ему титула он с женами и слугами переехал в дом Чагана. Возможно, кто-то другой получил бы удовольствие от близости к памяти о нем, но Эсэнь обнаружил, что его воспоминания неизменно неприятны, они неожиданно настигали его словно пощечины. Единственным утешением было то, что ему удалось заставить Оюана поселиться в своем бывшем доме. Настойчивое желание Оюана жить отдельно от всех, что не соответствовало его статусу, всегда было загадкой для Эсэня и вызывало у него некоторое недовольство. Казалось несправедливым, что самый близкий ему человек упорно выбирает одиночество и поэтому заставляет Эсэня тоже чувствовать себя одиноким. Но в Оюане всегда было нечто неприкасаемое. Он всегда отстранялся, когда Эсэнь хотел приблизить его к себе.

Дверь открылась, и вошел чиновник из сэму, за ним следовал слуга со стопкой бумаг. Все чиновники были для Эсэня на одно лицо, но этот человек выделялся светлыми, как лед, глазами, которые внушали тревогу. У него тут же испортилось настроение: это был секретарь его брата.

Чиновник смело прошел вперед и почтительно поклонился. Указывая на кипу бумаг, он сказал:

– Этот недостойный чиновник нижайше умоляет о разрешении побеспокоить почтенного Великого князя Хэнани просьбой поставить печать на следующих…

Эсэнь подавил раздражение и достал печать отца из деревянной шкатулки. С нее стекала красная тушь. Ее вид наполнил Эсэня отчаянием. Он не мог смириться с перспективой всю жизнь сидеть и ставить печать на документы. Он взял верхнюю бумагу, потом остановился. Она была вся исписана китайскими иероглифами. В порыве ярости он выхватил у слуги всю кипу бумаг и увидел те же иероглифы на всех документах. Эсэнь всегда гордился своими способностями. Но в отличие от брата и даже отца, он не учил никакого языка, кроме монгольского. Раньше это никогда не имело значения. Теперь его необразованность вызвала у него жаркую волну стыда. Повернувшись к чиновнику, он резко спросил:

– Почему вы пишете на этом бесполезном языке?

Секретарь брата осмелился приподнять одну бровь:

– Достопочтенный Князь, ваш отец…

За его дерзостью Эсэнь увидел надменное лицо брата и пришел в ярость.

– Вы смеете мне возражать! – воскликнул он. – На пол!

Чиновник поколебался, потом опустился на колени и коснулся лбом пола. Яркие рукава и юбки его платья распластались вокруг него на темных досках пола. Он носил пурпурную одежду, и на мгновение остолбеневшему Эсэню показалось, что он видит отца после его падения.

Секретарь брата пробормотал без особого раскаяния:

– Этот недостойный слуга умоляет Великого князя о прощении.

Эсэнь скомкал в кулаке документ.

– Может ли простой чиновник так осмелеть только потому, что за его спиной стоит этот пес, мой брат? Ты принимаешь меня за его марионетку, думаешь, я подпишу все, что он мне пришлет, даже если не сумею это прочесть? Это империя Великой Юань. Мы – это Великая Юань, и наш язык монгольский. Переделайте это!

– Достопочтенный Великий князь, у нас недостаточно… – Речь секретаря оборвалась воплем, когда Эсэнь с удовольствием пнул его, в ярости вскочив из-за стола. – Ой, Князь! Помилосердствуйте…

Эсэнь закричал:

– Передай брату! Скажи ему, что мне все равно, придется ли ему сменить тебя и всех его проклятых подчиненных и найти тех, кто способен работать на монгольском языке. Скажи ему! – Он высыпал на чиновника скомканные листы документов. Секретарь брата отскочил, подобрал юбки и убежал.

Эсэнь стоял, тяжело дыша. «Баосян хочет сделать из меня дурака в моем собственном доме». Эта мысль преследовала его. Он чувствовал, как вращается вокруг нее и с каждым оборотом все туже заводит пружину ярости и ненависти. После возвращения в Аньян он изо всех сил старался притворяться перед самим собой, что брата больше не существует. Он надеялся, что, изгнав Ван Баосяна из своих мыслей, он каким-то образом сотрет боль от предательства и потери. Но, злобно подумал Эсэнь, это у него не получилось.

Он резко приказал ближайшему слуге:

– Вызовите господина Вана.

Прошло больше часа, прежде чем доложили о приходе Баосяна. Тонкие черты его лица манцзи заострились, под глазами залегли тени. За его знакомой хрупкой усмешкой таилось нечто бледное и скрытное, как гриб. Он стоял на своем обычном месте перед столом отца. Эсэнь, сидя за столом на месте отца, чувствовал себя прискорбно выбитым из колеи.

Он хрипло произнес:

– Ты заставил меня ждать.

– Смиренно прошу прощения, многоуважаемый Великий князь. Я слышал, что мой секретарь оскорбил вас. – Баосян был одет в простое платье, серое, как морской плавник, но, когда он поклонился, серебряные нити ткани отразили свет ламп и засверкали, как скрытые прожилки в камне. – Беру на себя ответственность за него. Я прикажу дать ему двадцать ударов легкой бамбуковой палкой.