Никогда ещё никто не поднимал на Киру руку, и она перестала дышать, окаменев от дикого ужаса.

– Ба, я больше никогда не буду! – заголосила она, – Я думала это плохая водичка!

– Плохая! Именно, что плохая! И тебе нельзя было её трогать. Признавайся – на себя пролила?

– Нет…

– А ну не ври!

– Немножко, – Кире уже совсем дурно от страха и непонимания. И чего бабуля так сердится на неё из-за какой-то тухлой воды? Вон её в огороде целая бочка, и куда чище, чем та, только водные жуки и живут в ней, и всё, а так чистая водица.

– Куда попала?

– На ножки, – заикаясь и глотая буквы, выдохнула девочка.

– У-у, я тебя сейчас! – снова замахнулась бабушка, – Отхожу паразитину!

Кира закрыла глаза и услышала, как резкий громкий хлопок пришёлся на тахту, за которой она спряталась в уголке.

– Выходи давай, – бабушкин голос звучал, как гром.

Она схватила Киру за шкирку и выволокла из укрытия. Ноги Киру не слушались, и бабушка потащила её по полу волоком. Усадив внучку на тахту, точнее толкнув её туда, бабушка велела сидеть и не двигаться, а сама ушла за печь и загрохотала там чем-то. А Кира и без этого приказа не могла двигаться. Ноги её то ли от пережитого страха, то ли ещё от чего перестали вдруг ей принадлежать, повисли как плети огурцов по осени – безжизненными пожелтевшими отростками, словно что-то лишнее на её теле, Кира даже чувствовать их перестала. Сначала они просто дрожали, потом онемели, как бывает, когда долго сидишь в неудобной позе, поджав ноги под себя, а сейчас она их и вовсе не ощущала. Она горько рыдала, глотая крупные солёные слёзы и не понимая, за что ей так влетело, ведь ничего дурного она и не сделала. В избу вошёл дед с тремя крупными рыбинами в сетке.

– Смотри, Акулина, каков улов! Три жереха, да как на подбор. Будет вам сегодня на вечер уха.

– Да не до ухи тут! – отозвалась из-за печи бабка, – Ступай, баню скорее топи.

Дед непонимающе нахмурился, положил сетку с рыбой в ведро, почесал в бороде и скрылся за занавеской, отделяющей запечье.

– Чего стряслось-то? – послышался его голос.

Что отвечала бабушка, Кира толком не слыхала, она старалась, похоже, говорить на ухо деду, но из-за нервов иногда срывалась на громкий шёпот и тогда до Киры доносились обрывки фраз: мёртвая вода, покойничья обмывка, с таким трудом достала, Верка вчера привезла, добыла для неё нарочно, для дела нужна была, уже заговорила, а эта… Тут из-за занавески высунулся бабушкин кулак и потряс в сторону тахты… Эта дура на себя пролила. Теперь расхлёбывай.

Дед выскользнул из запечья юрким волчком, бледный и встревоженный. Бросил на Киру озабоченный взгляд, поцокал языком и пропал за порогом. Кире сделалось ещё страшнее. Как прошёл дальнейший вечер она плохо помнила, всё слилось в одну сплошную суету, когда Киру то парили до боли в горячей, раскрасневшейся коже на пологе; то, кутая в простыню, бежали к реке, окунали с головой, притапливая, так, что всё тело начинало покалывать сотнями острых иголочек; то тащили обратно в баню; то поили чем-то невкусным – приторным и склизким, и она мотала головой и кусала зубами край чашки, а бабушка сердито вскрикивала и приказывала пить, иначе «худо придёт». Потом, уже дома, когда в окна заглядывал молодой месяц, Киру всё ещё чем-то растирали, мазали, а бабушка сначала связала ей руки и ноги какими-то завязками, затем сожгла их в печи и всё читала над ней какие-то заговоры, в которых говорилось про «смертушку обмануть, глаза отвести, на другого свести». Под конец Кира уже перестала соображать, что происходит. Силы покинули её, и она уснула. Проснулась она посреди ночи. Ужасно болели ноги, а на кровати, в изножье сидел кто-то. Какой-то чужой дядя. Его хорошо было видать в свете керосиновой лампы, которую бабушка сегодня отчего-то не погасила. Дядька был полупрозрачным. Одетый в строгий костюм и не вязавшиеся с ним, смешные белые тапки.

– Ты кто? – прошептала Кира.

Дяденька ничего не ответил. Только как-то тоскливо поглядел на неё мутными глазами, окружёнными пятаками синяков и протянул ей две монетки. Кира уже было потянулась, чтобы взять их, но тут крик бабушки разорвал тишину ночи.

– Не смей!

Баба Куля подскочила к кровати, дядька тут же исчез, Кира снова заплакала. А бабушка принялась шептать над ней и махать чёрным платком. «За ней приходил. Хозяин», – объясняла она что-то прибежавшему на крик деду…. После того Кира проболела целую неделю. А после всё резко прошло. Бабушка за это время куда-то уезжала, вернулась довольная. Шепнула деду, что свела всё на Петьку Грачёва из Грушевки. Кира не спала, всё слышала. После того дня она встала на ноги.

Резкая темнота. Кира проваливается в неё и летит. Долго. Очень долго. Вспышка и вдруг снова бабушка. Но не такая, какой её знала Кира, а какая-то жуткая, как в фильмах ужасов. На ней грязные рваные лохмотья, когда-то бывшие белой сорочкой, а теперь перепачканные кровью, глиной, тиной и ещё не пойми чем. Полностью седые волосы всклокочены, и свисли почти до колен скользкими сосульками. Лицо искажено гримасой гнева, губы перекошены, пустые глаза вперились в неё голубоватыми мутными бельмами. Старуха раззявила рот чёрной бездонной могилой и визг, острый, тонкий, похожий на ультразвук, пронзил насквозь барабанные перепонки Киры.

– Ты что натворила, дрянь? – совсем, как тогда, завизжала на неё бабушка или то, что было ею.

Кира не может ничего ответить от шока, она пятится назад, и падает обратно во тьму в тот самый момент, когда костлявая, тощая рука старухи с длинными жёлтыми ногтями почти уже хватает её за грудки.

– Ты зачем крест поставила, сука? – бабкин голос становится всё тише и удаляется.

– Кира! Кирочка! Голубушка, проснись же, девонька!

Кира открывает глаза и кричит от ужаса.

– Тихо! Тихо! Это я, Пантелей Егорыч, твой друг, ну-ну, вот так, попей водицы и умоемся, вот так вот, – бывший егерь стоит рядом с нею на корточках и, поливая в свою ладонь из фляжки, обтирает её лицо.

– Нашла, где уснуть, что же ты, аккурат на могилах? Вот и привиделось не пойми что. Попей и пойдём отсюда. Солнце уже садится.

Кира с удивлением вскинула голову. И правда, солнце уже скатилось за вершины сосен, богато окрасив их сусальным золотом. Это ж сколько она проспала? Она с благодарностью приняла из рук старика фляжку, сделала несколько судорожных глотков, вернула Пантелею Егоровичу.

– Спасибо большое. Спасибо, что разбудили. Это было так вовремя, – она покачала головой, – Кошмар приснился. Чуть сердце не остановилось.

– Кто бы сомневался, – пробурчал тот, – Поднимайся, давай, идём отсюда скорее. Надо покуда сумерки не наступили до машины добраться.

– Я вас до деревни подброшу.

– Буду признателен, – согласился тот, – Что-то находился я нынче. Ну что, идём?

– Пойдёмте, – Кира поднялась на ноги, окинула взглядом могилы бабы и деда, отряхнула джинсы от сора и зашагала быстрым шагом прочь, вслед за старым егерем. Алтынка побежал за ними, тяжело дыша от жары и высунув язык.

До того места, где Кира оставила вчера свою машину, было около получаса спокойным шагом, и они с Пантелеем Егоровичем намеревались через эти тридцать минут уже загрузиться в автомобиль и отбыть из этих мест. Несмотря на то, что солнце ещё довольно интенсивно освещало лес, однако деревья уже отбрасывали длинные тени, приближались сумерки. Киру всю трясло и знобило, как при гриппе.

– Перегрелась всё-таки, – с огорчением подумала она.

– Ты что же, голубушка, еле ноги волочишь? – участливо посмотрел старичок, – Плохо тебе?

– Да знобит что-то, ничего серьёзного, просто, наверное, голодная, – вежливо ответила Кира.

– Так ты что же, ничего не ела за эти сутки? – всплеснул он руками.

Кира покачала головой. Старичок, охая и цокая языком, стянул с плеч свой рюкзак из крепкой парусины и, пошарив в его недрах, выудил на свет завёрнутый в голубоватую ткань бутерброд – ломоть ржаного хлеба, кружочек свежего огурца сверху да пару кусочков тонкого с розоватыми прожилками сала. Протянув его Кире, он промолвил: