– Ага! А вдруг повредим то, что внутри?

– А с чего ты взяла, что там что-то ценное? Может мусор какой, дети играли в пиратов и отправили «секретное» послание по волнам в бутылке из-под папиного портвейна.

– Да какой портвейн? Видно же, что бутыль необычная. Стенки вон в палец, как минимум, толщиной. И ещё эти знаки…

Пока Маринка с Диной обсуждали содержимое, Геля, присевшая на корточки, и прикоснувшаяся было к бутыли, внезапно отдёрнула руку.

– Ты чего? – Маринка нахмурила бровь.

– Девочки, ну её, эту бутыль, выбросим её обратно в реку, да и всё.

– А что с ней не так?

– Не знаю. Только, когда я её потрогала, у меня в голове какие-то картинки побежали, как кино.

– И что за картинки? – девочки с азартом уставились на Гелю.

– Не могу передать, что-то очень яркое и они так быстро сменяли друг друга, что я не успевала вникнуть. Но мне страшно.

– Ой, ну всё, – Маринка отмахнулась от подруги, – Дай-ка мне её.

Она схватила бутыль и тут же, не дав девчонкам опомниться, с размаху шандарахнула ею о серый, щербатый камень, возле которого троица стояла. Раздался удар, звон, хруст – и сосуд разлетелся на мелкие осколки, из его нутра (по крайней мере так показалось всем троим) взвился и тут же развеялся по ветру синеватый дымок, а в песок выскочило что-то яркое, блестящее.

– Вы тоже это слышали? – прошептала поражённо Дина.

– Что? – Маринка деловито склонилась, чтобы поднять штучку.

– Ну, как будто кто-то вздохнул тяжело. Протяжно так… И этот дым… Может мы это самое, джинна выпустили?

– Да какой ещё вздох? Скажешь тоже. Насмотрелась своего «Алладина». Это просто ветер, – Маринка поёжилась, – Холодно уже становится. Да и смеркается. Вот и померещилось всякое.

На берег и правда уже опускались плотные, какие-то не по-августовски тёмные сумерки. В кронах кустов и деревьев сгустилась тьма, казалось, что кто-то посторонний и чужой наблюдает из их гущи за девочками. Разом стало как-то неуютно и зябко.

– Смотрите, – Маринка разжала ладонь и, склонившиеся над ней, Дина с Гелей увидели небольшую круглую вещицу.

– Это что, монета? – наконец, спросила Дина после недолгой паузы.

– Нет. Это кулон. Смотрите, тут и ушко есть, – ткнула пальцем в находку Маринка.

И правда, у кругляша сверху находилась петелька, предназначавшаяся, по всей видимости, для цепи или гайтана. Сама же подвеска представляла собою солнце, такое, каким изображают его на старинных гравюрах или зарисовках учёных-астрономов из глубины веков – волнистые, извивающиеся линии лучей, закрученные по спирали, сворачивались на кончиках крохотными крючочками, будто желая схватить своей маленькой лапкой того, кто подойдёт слишком близко, между лучами прорывались язычки пламени, по цвету отличавшиеся от основного материала, и бывшие более светлыми, а в центре небесного светила изображён был некий символ или знак в виде двух, сложенных в непонятном жесте ладоней. Это не было молитвенное сложение рук, как у верующих, или же каким-то другим, известным девочкам жесте, но разглядеть в полумраке подробности не представлялось возможным, хотя сам кулон словно бы источал тусклый, зеленоватый свет, как тот, что исходит из тубус-кварца в кабинете медсестры. Девчонкам хорошо был знаком этот прибор, им часто лечили горло и нос этим аппаратом, и потом во рту оставался вкус лета и жаркого солнечного дня.

– Марин, выброси его, а? – жалобно и неуверенно попросила Геля.

– Вот ещё! Ты видела? Он светится! Может он драгоценный?! Мы можем получить за него деньги в ломбарде. А если там не дадут, то пойдём в антикварную лавку, что в Городище, кулон же явно древний!

– А что, если он радиоактивный? Светится же! – Дина ахнула и прикрыла рот рукой, – Может, и правда, ну его к чёрту, выбросим обратно в реку?

– Так, всё, хорош! – Маринка решительно сунула кулон в карман худи, – Раскудахтались тут, как куропатки. Идём уже. А то Лариса Евгеньевна всыплет по первое число, если мы через десять минут не явимся к ужину. Она сегодня дежурный воспитатель.

И девчата быстрым шагом поспешили прочь с берега. Осколки бутыли вспыхнули в последний раз в опускающейся на землю мгле, и потухли.

В коридоре вздыхало что-то протяжно и уныло, охало, скрипело. Старый домовой (или детмовой?) обходил под покровом ночи свои владения и, качая головой, подмечал недостатки и убытки. Эх, если бы он только мог своими силами подправить всё то, что требовало замены, износилось, вышло из оборота, потеряло свою функциональность! Он бы давно сменил и этот изношенный линолеум, протёртый местами до дыр, и подколоченный дядей Мишей, выполняющим в детском доме номер шестнадцать обязанности и завхоза, и садовника, и сантехника, и электрика, и дворника, металлическими реечками, чтобы об него хотя бы никто не запинался. Но, несмотря на усилия Михаила Игнатьевича, несколько крупных дыр тут и там всё ж таки зияли проплешинами. Нянечки и воспитатели старательно пытались заставить их то цветком в кадке, то тумбочкой, но не всегда это получалось. Вот, например, «лысина» в самом центре коридора, что тут сделаешь, как замаскируешь её, если тут надо всё менять, а не лепить заплаты? Десятки, сотни детских ног истоптали эти полы за годы существования детдома, многие из тех детей теперь уже и сами стали бабушками и дедушками, а кого-то и в живых уже не было… Судьбы человеческие по-разному складываются. И чаще не гладко да сладко. Ходит домовой по лестницам и кабинетам, заглядывает в каждый уголок, потирает задумчиво длинную белую бороду, приглаживает лохматые вихры, вздыхает печально: «О-хо-хо». То поправит сбившуюся набок штору, то воскресит увядший лист герани на окне, то прикроет поплотнее дверь в комнату к ребятишкам – чтобы мальцов сквозняком не продуло. Ночи-то, ишь, прохладные уже какие, осень на носу. Скоро ветры придут с севера, задуют во все щели. А щелей много. Домовой поднимает голову и тревожно глядит на желтоватые потёки, образовавшие узоры по белилам потолка, озабоченно дёргает деревянную раму окна, та скрипит, ворчит, сердится, что её потревожили. На лестнице ступени стали совсем щербатые, как зубы старика. Обои в комнатах выгорели и поизносились. В душевых текут краны. Всё здесь уже надо бы менять, устроить капитальный ремонт, да вот средства из казны не выделяются, а может и есть они, да уходят другими путями-дорожками. Кому сдались сироты в какой-то глубинке? Раньше-то был у них фермер местный, Борис Павлович, душевный человек, ветеран, Афган прошёл… Помогал он детишкам, чем мог, то краску закупит, чтобы рамы покрасить, то досок на новый забор привезёт, то посуду приобретёт в городе взамен сколотой старой. Да не стало его несколько лет назад. А сыновья его не шибко горят желанием делать добрые дела да делиться нажитым. Сейчас многие так – жить для себя, захапать побольше, дом построить выше, чем у соседа, шубу надеть пышнее, машину круче, а куда это всё? Домовой вскарабкался на подоконник, где уже сидел детдомовский кот Батон, рыжий и полосатый, вздохнул снова, пристроился с ним рядом.

– Сидишь, рыжий?

Кот мяукнул.

– Ну, подвинься маненько, и я присяду, умаялся чтой-то нынеча. Одно расстройство куды ни глянь…

Домовой устроился поудобнее у мягкого и тёплого кошачьего бока, и стал, любуясь, смотреть на звёзды. Они в августе особенные – тоже лохматые, как астры, крупные, словно земля в это время ближе к небу становится, и горят, как фонарики. Быть может, и правда это ангелы светят нам с небес, указывая путь и не давая отчаяться? Человек должен верить в хорошее. Иначе сама жизнь теряет смысл.

Девчатам не спалось. Они лежали в своих постелях и перешёптывались, обсуждая вечернее происшествие, благо в этой спальне они жили втроём и посторонних «ушей» поблизости не было. Находка переходила из рук в руки, рассматривалась при свете мобильных, самых простых, конечно, но всё ж таки телефоны у детей имелись.

– Вы видели, там в центре какой-то знак? – шептала Маринка, крутя кулон перед своим носом.