Она с трудом поднялась на ноги и, шатаясь побрела к воротам. У ворот она обернулась, плюнула бабушке под ноги.

– Будь ты проклята, ведьма чёрная! А я теперь всем, всем, кого на пути своём повстречаю, стану про дела твои рассказывать. Как ты людей губишь.

Сказала и вышла прочь. Послышался цокот копыт. Видимо, женщина приезжала на лошадке. Бабушка взяла щепотку земли, посыпала плевок, словно солью посолила, сказала несколько непонятных Русе слов, после чего сама плюнула поверх Марусиного плевка, растёрла всё ногой, и ушла в избу.

Наступила ночь. Русе не спалось. Всё чудилось ей истерзанное тельце мальчика и окровавленная собачья пасть, ощерившаяся в оскале. Тикали ходики на стене. Чуть похрапывал дедушка на тахте в передней. Бабушка на соседней кровати спала тихо, как будто не дышала вовсе. Свет луны проникал через зашторенное окно и падал узким косым лучом через маленькую дыру, то ли прогрызенную молью, то ли протёршуюся от стирок. Внезапно из леса раздался протяжный, долгий вой.

– Волки? – подумала Руся и испуганно вжалась в подушку.

Вой приближался, звуча всё громче и отчётливее. Вот уже волк остановился под самыми окнами. Кире и любопытно, и жутко. Она решается привстать на кровати, на коленях подвигается к окошку, одним пальчиком отодвигает занавеску и видит прямо у дома огромную собаку. В ярком свете луны её хорошо видать. Только вот что-то в ней не так. Кира ахает – платочек на шее повязан, совсем такой, как у той тётеньки был, которая сегодня днём к ним приходила. Кира выпучивает глаза от удивления, а собака встаёт на задние лапы, упирается передними в стену и воет. Так тоскливо, что кровь стынет в жилах.

– Баба, – одними губами шепчет Кира, а бабушка уже и так стоит за её спиной, тоже глядит в окно.

– Ты ложись, Руся, спи, это тебе сон снится, – бабушка укладывает её в постель и обмахивает каким-то веничком, который лежал до того у Киры в изголовье, – Спи.

Сквозь пелену слышит Кира возню в передней, скрип тахты, голоса бабы с дедом, шаги и спустя мгновение звук выстрела. Сон погружает Киру в свои объятия окончательно. Наутро Кира ничего не помнит. Лишь, когда спустя несколько дней приезжают к бабушке две женщины на телеге, упоминают они за своими бедами и некую Марусю из Рагозино, у которой взбесившийся пёс разорвал трёхлетнего сына, а после похорон и сама Маруся пропала, по сей день её не нашли.

– Утопилась, наверное, с горя. А река возле Рагозино вон какая быстрая да с водоворотами. Где уж тут тело найти. Унесло, небось, давно за несколько километров. А может и сомы съели. Рыбаки-то наши говорят, что у нас там во-о-от эдакие сомы водятся!

Что-то знакомое вспыхивает при этих словах в памяти Киры, но бабушка замечает её присутствие в избе и выпроваживает гулять, и Кира тут же забывает и про неизвестную Марусю, и про её сына, и разноцветное, горячее дыхание лета кружит её в медовом своём сиропе, выветривая из головы всё ненужное…

Солнце играет на воде разноцветными шариками, как опытный жонглёр. Бабочки вьются почти над самым лицом спящей Киры, но она не замечает их. Ветви двух осин, сплетённые между собой, образуют подобие шатра, благодаря тени которого девушка всё ещё не обгорела на солнце и не получила удар, ибо сон её крепок и она не ощущает палящего зноя. Но крепок не здоровой глубиной, а подобием тяжёлого мутного наркоза, когда всяческие аллегорические, гротескные образы и твари населяют подсознание, не давая выпутаться из этой липкой, тягучей сети кошмара. Над верхней губой девушки проступили бисеринки пота, волосы на висках прилипли к влажной коже рыжими завитками, белки глаз беспокойно бегают под тонкими веками в голубоватых прожилках, а пальцы хаотично сжимаются, будто пытаясь поймать кого-то невидимого. Разбудить бы её сейчас, да некому. Она одна посреди густого, уходящего на многие километры леса. Лишь одиноко кружащий над макушками ясеней да берёз коршун высматривает, паря в поднебесье, свой обед.

– Ты что же это натворила, дрянная девчонка? Отвечай, я тебя спрашиваю! – Кира сжалась в углу испуганной мышкой, не зная, куда спрятаться от бабушкиного гнева.

Никогда ещё до этой минуты она не видела свою добрую, ласковую бабу Кулю такой злой и сердитой. Никогда ещё бабуля не называла её «дрянной девчонкой». Казалось, молнии, мечущиеся в глубине её глаз, сейчас вылетят наружу и пронзят Киру насквозь острыми своими стрелами. Девочка побледнела и плотно сжатые губки её вытянулись в тонкую линию. Она не знает, что ответить бабушке, не понимает в чём она провинилась и за что ей сейчас придётся нести ответ. Судорожно перебирает она в головке всё проделанное ею за сегодняшний такой длинный день. Полила цветочки на поляне речной водой из своей лейки; вынесла ёжику, что живёт в кустах смородины кусочек мясца, оставшийся после того, как баба Куля готовила обед; помогла деду подмести в его мастерской опилки с пола, собрала их в мешок; нарвала целый тазик огурцов на гряде… В чём же бабушка ждёт от неё признания? Ах, она же брала без спросу бабушкин нарядный платок, играла в актрису, крутилась в нём перед трюмо и пела в микрофон-ложку песни. «А по ночам мне снится конь! Сни-и-ится ко-о-онь! Коси-и-ит лиловым глазом!», «Белые розы, белые розы, беззащитны шипы!» и другие.

– Бабуля, я нечаянно, я забыла, что ты велела без спросу ничего не брать. Я твой платочек бережно поносила, только вот так, на плечи накинула и всё. А после убрала на полочку…

– Какой ещё платочек? – бабушка нависла над Кирой чёрной грозовой тучей, такой чужой и страшной, что Кире казалось – это не её баба, она не знает эту злую старуху, невесть откуда появившуюся в их доме.

– Ну твой же пла…

– Да при чём тут платочек?! – бабушка закричала так, что Кира заревела навзрыд, коленки её задрожали и она присела на корточки, прикрыв головку руками, – В баню ты зачем ходила? Отвечай, тебя спрашиваю!

– В баню? – изумлённо прошептала девочка.

Она уж и забыла, что действительно заглядывала сегодня в баню. Ей нужна была кукла Маня, точнее пупс с ванночкой, а Кира вспомнила, что позавчера, когда они топили баню, она брала пупса с собой, помыть и попарить куклёху, да так и оставила там. А сегодня вот захотелось ей понянчить Маню, хватилась, а её и нет дома. Вот и пошла за ней в баню. Бабушка ей, конечно запрещала одной даже в предбанник соваться, но Кира думала, что это бабушка про тёмное время говорит, а днём ничего плохого не случится, да и она ведь быстренько.

– В баню, в баню! Али не слышишь? Нечего притворяться! Что ты там сделала?

«Где же деда, он меня спас бы», – подумалось безнадёжно Кире.

– На реке твой дед и тебя не услышит. Рыбу удить пошёл, – ответила ей баба Куля, прочитав её мысли.

Кира даже не удивилась этому. Бабушка часто угадывала, о чём Кира думает в тот или иной момент.

– Ну так что, скажешь мне сама или я сейчас из тебя хворостиной вытрясу признание?!

Бровки Киры жалобно собрались домиком, слёзы текли не переставая, она отчаянно пыталась понять, какого признания требует от неё эта незнакомая, чужая совершенно, старуха, а не её родная, добрая, бабушка. Что было в бане? Она взяла пупса с лавки. Потом понюхала сухой берёзовый веник, что лежал рядом на перевёрнутом ушате – уж очень тот душисто благоухал банным духом. Потом подняла с пола кусок мыла, видимо соскользнувший с мокрой лавки позавчера, когда дед мылся последним, да так там и оставшийся лежать незамеченный им. А потом… Ах, может бабушка про это? Кира сморщила носик. Когда она наклонилась за мылом, то заметила, что…

– Там банка была с водичкой, в углу стояла, под лавкой, такая грязная вода, нехорошая, я её вылила, – Кира вспомнила, как ненароком пролила треть банки на свои сандалии, но решила, что в такую жаркую погоду те мигом высохнут и бабушка даже не заметит. Водичку вылила, а банку повесила на штакетник, разделяющий двор от огорода. Чтоб просохла.

– Кто тебе разрешал её трогать? – взвизгнула бабушка так, что стёкла в избе зазвенели, и даже замахнулась на Киру, как для удара.