– И? Что было потом, Дина? – подбодрила она девушку, оставив разборки с курением на потом.

– Я открыла окно. Высунулась по пояс, чтобы в комнате не пахло. Закурила. А ветер всё равно тянул дым внутрь. Тогда я спрыгнула под окно, думала, покурю под яблоней и обратно взберусь. Тут же невысоко. Геля на страже стояла. Чтобы, если услышит в коридоре шаги, быстренько меня окликнуть. В саду тишина была, такая, что даже шорохи листвы слышно. И тут треснуло что-то в глубине сада, будто ветка под ногой. Я вздрогнула, присела под яблоню. Думала, няня на улицу вышла. Ну, и я в тени дерева укрылась. В окно-то лезть поздно уже было. Она бы заметила. И тут вижу – не няня это совсем. Это Маринка была.

Взрослые молчали. Ирина Вениаминовна стиснула зубы, чтобы не выругаться и, подавив в себе желание, заорать во всё горло от разрывающего её страха за Витальку, спокойно произнесла:

– Марина? Ты уверена? Откуда бы ей тут взяться?

– Уверена, Ирина Вениаминовна. Мы с ней, как родные сёстры были. Неужто я Маринку бы не узнала. Да и Геля вот, – Динка кивнула на подругу, – Тоже может подтвердить. Маринка это была. Изменившаяся, конечно. Это уже не та, наша Марина Кондрашенко. Это… это… нежить какая-то.

– Почему ты так решила? – продолжала задавать вопросы директор.

– Если бы вы увидели её сами, то у вас не возникло бы никаких сомнений, – усмехнулась сквозь слёзы Дина, губы её дрожали.

Она сидела, укутанная в одеяло. Лекарство потихоньку начинало действовать и девушка говорила увереннее и чётче.

– Она вся голая. Кожа тёмная такая стала, пятнистая какая-то. Местами на ней ранки и царапины, но Маринку это будто не смущает. Волосы сбились на голове в один большой колтун, вот такой. Глаза у неё светятся в темноте, как у кошки. И движения все такие… резкие, словно её за верёвочки дёргают. А она, как неживая кукла. Руки-ноги и шея тощие, а живот…

– Что – живот?

– Я не знаю. Может мне показалось. Может быть, дело в чём-то другом. Но, мы с Гелей обе видели её фигуру, и… Маринка беременная. У неё вот такой уже живот. Я не знаю, какой это срок.

Люди с ужасом слушали рассказ Дины, и веря и не веря сказанному. А девушка продолжала:

– Я очень испугалась, так, что ноги у меня отказали и я не могла подняться. Геля мне из окна машет, делает круглые глаза, а я хочу и не могу встать, понимаете? Тогда я хотела глаза закрыть, чтобы не видеть Маринку, но не смогла. Так ещё страшнее было. И тут Маринка прижалась к стене, как в том фильме про Дракулу и поползла наверх, едва касаясь стены руками. Я не знаю, как она это делала.

Дина покачала головой.

Слово взяла Геля.

– Я стояла у окна и не могла сдвинуться с места, ноги будто к полу приросли. Умом понимаю, что надо бежать за взрослыми, окно закрыть, Динке помочь взобраться, а сама не могу. Сковало меня всю. А Маринка доползла до второго этажа и стала в окно стучать, и ласково так говорит: «Открой мне, мой хороший, смотри, что у меня есть». А сама корягу какую-то кривую достала, откуда-то из волос, с ладошку величиной, будто комок корней, сплетённых между собой, и в окно ею тычет, показывает. И тут слышу, окошко открылось. И Виталькин голос: «Тётя, дай!». И тут всё произошло молниеносно. Маринка выгнулась вся, как кобра. Рот её стал разеваться больше и больше. Человек так не сможет открыть. А у неё нижняя челюсть до самой груди упала, рот вытянулся, как чёрная дыра стал, и этим ртом она как схватит Виталика за голову. Он и вскрикнуть не успел. Маринка его голову зажала в своей пасти. Он беззвучно руками-ногами задёргал, забился. А Маринка молнией вниз метнулась. Упала в траву. Витальку руками обхватила, сжала крепко, так, что тот и дёргаться перестал и понеслась в темноту. Ветки затрещали. Потом что-то железное загремело. Наверное, она на вёдра налетела или на лейки. А после стихло всё. Тут Динка ожила, на карачках к окну поползла. Я сама выпрыгнула, её схватила, и кое-как мы обе залезли обратно. А потом окно скорее закрыли и в угол отползли. Ноги снова не слушались. Мне кажется, мы стали с ума сходить. По крайней мере я. У меня что-то в голове помутилось в тот момент. Я и не думала за помощью бежать, только одна мысль билась – лишь бы Маринка не вернулась, нас не заметила.

Оставив девушек на попечение медсестры, директор в паре с дядей Мишей бросились под окно, куда по словам Гели, спрыгнула Марина, трава там действительно была примята. Поодаль нашли перевёрнутые вёдра и выдранную с корнем доску в заборе, валявшуюся поодаль. Далее следы терялись в бурьяне. За ним уже шёл лес. С фонариками и лампами направились в ту сторону. Вооружились кирками, топором, лопатами. Всем, что нашли в сарае детдома и подсобке дяди Миши. Старухи побежали по домам за святой водой и иконами.

– Крестный ход вкруг села надобно провести! Горе к нам пришло. Беда! Теперь она не успокоится… Отведала живого мяса.

С детьми оставили нескольких женщин из села, в каждой комнате посадив по дежурному. Все остальные направились в чащу.

– Не найдут они Витальку. Поздно, – прошептала Геля, глядя из окна вслед удаляющейся толпе, выглядящих, как призраки подсвеченные жёлтым светом фонарей.

Витальку, конечно же, не нашли. Точнее, в ближайшей к детдому полосе леса обнаружены были его пижамные штаны и вырванный с клочьями рукав рубашки, залитые кровью. Полиция долго искала хоть какие-то зацепки, следы, факты, но ничего кроме этой находки обнаружено не было. Лес и болота, овраги и тропки прочесали вдоль и поперёк. Ничего. Сельские, испуганно косясь и словно заранее прося прощения за то, что они несут ересь, толковали наперебой о девушке-упырихе, которой по их разумению стала пропавшая недавно Марина Кондрашенко.

– Какой-то массовый психоз, – устало потирая глаза озвучивал коллегам своё мнение следователь Прокопьев, отпуская с опроса очередного жителя села, – Что за помешательство? Вроде бы все адекватные люди, а несут такую чушь. Упыри какие-то, оборотни. Словно в средневековье попал.

Сельские в поиске помогать не отказались, но глубоко в чащу заходить не решались. На второй день поисков один из мужчин якобы увидел мелькнувшую меж стволов деревьев сутулую фигуру с тощими конечностями и большим животом, но стоило ему прищуриться, поправляя на носу очки, и перекреститься, как видение уже пропало. Виталик был объявлен в федеральный розыск. В детский дом приехала командированная из столицы комиссия для работы с детьми и персоналом. При посторонних лицах в их доме дети сникли и вели себя, как загнанные в угол зверьки, из чего городские специалисты сделали выводы, что детей запугивают. Подтверждением тому стала и гуляющая между детьми байка про Маринку-упыриху. Психологи проводили ежедневные тренинги и личные консультации, убеждая ребят, что всё это сказки и фантазии, и бояться их не стоит, и дети согласно кивали, а ночью вновь сжимались в своих кроватях в комочек от страха, что в окне появится девичий силуэт.

Учебный год начался уныло и безрадостно. И учащиеся и учителя старались делать вид, что всё в порядке, носили дежурные улыбки, однако атмосфера была такой напряжённой, что в воздухе носились невидимые разряды. В школу пришла новая учительница биологии Татьяна Сергеевна, женщина сорока лет, которая приезжала из города, как и Игорь Андреевич, весьма приветливая и обаятельная, однако же совсем не такая, как их добрый, милый Игорь Андреевич, бывший с детишками на одной волне. Татьяна Сергеевна вела уроки сдержанно, говорила строго по делу, не отвлекалась от темы, излагая материал хоть и понятно, но без тех чудесных рассказов, коими дополнял каждую новую тему их старый учитель. Дина с Гелей ходили смурные. Психолог поработала и с ними, и не один раз, однако девушки больше делали вид, что им стало легче – лишь бы от них отстали наконец и оставили в покое, ибо они прекрасно знали, что происходящее не плод воображения их воспалённого мозга, а жуткая реальность, и помочь им может разве что какой-нибудь сильный шаман или же потомственная ведьма. Да только где их взять в их глубинке? Ведьм в селе не водилось. И если с другими детьми всё было более-менее в порядке (они даже не знали подробностей исчезновения Виталика), то Дина с Гелей лишь создавали видимость своего спокойствия. Мало им было Маринки, Виталика, так ещё и таинственный незнакомец занимал их сознание день и ночь. Они вновь и вновь обсуждали ту встречу на берегу во всех подробностях, едва только оставались одни в комнате. Третьего им так и не подселили, и Маринкина кровать пустовала.