— Я — ТВОЙ ПРОЗРАЧНЫЙ КЕФИИИИР! ПЕЙ МЕНЯААА!

Волк Негели, оторвавшись от камеры, подмигнул Сайласу:

— Это Отто Луни все инсценирует, а у нас само получается!

— Я… — растерянно огляделся Фанк, — свободен?.. Как же так?..

Хиллари тоже посмотрел на потолок и стены.

— Да, Хлип знатно пошутил…

— Он написал это всерьез! Какие шутки!..

— Прикажешь отпустить тебя согласно завещанию? Да ради бога! А кто пять минут назад толковал мне про вскрытие мозгов кувалдой?.. Иди, они ждут тебя.

Фанк молчал.

— Вот так-то. Ты неприкосновенен и свободен только ЗДЕСЬ, в этой камере. Так что сиди и не высовывайся.

В это же самое время Габар, отмахав изрядное количество станций метро, вышел на вольный воздух и плутал в квартале одинаковых, мрачных, слепленных друг с другом бигхаусов, пытаясь найти среди громадных домов-близнецов искомый, чей номер был записан у него на листке. Шерсть у него топорщилась во все стороны, и он воспринял как должное, когда ребятишки на «островке детства», устроенном под эстакадой, куда Габар сунулся в надежде узнать у местных мамаш дорогу, пронзительно, взахлеб, на разные лады кричали ему: «Тьянга-пес, покажи хвост!», а группа подростков, кучкующихся около вертушки-карусели, обсвистала его и окатила взрывом дикого хохота, как ведром помоев. Так и должно быть с неудачником, от которого за его прегрешения отвернулся бог. После того как Габара еще несколько раз вызывали в полицию, где с ним беседовали уже другие следователи и еще какие-то ласковые люди с цепкими глазами, дела у сына Гахуна пошли вкривь и вкось.

Габар уже смирился с тем, что переводные экзамены он сдаст плохо, и уныло тащился по жизни. Точнее, это жизнь несла его, как бурлящий поток воды несет, крутя и перекатывая, бумажку или щепку, пока не захлестнет ее в пенном водовороте и не утянет в черные щели ливневой канализации. Половина класса с ним не разговаривала; старшего брата уволили с работы, и он, осунувшийся и отупевший, молчаливо сидел дома, уставившись в пол, а потом, очнувшись, шел готовить ужин и мыть посуду. Готовил он плохо, а тарелки мыл долго, до зеркальной чистоты, пока они не вспыхивали белым блеском. Подходил срок первой выплаты компенсации Хармону; все глядели угнетенно и не разговаривали друг с другом, боясь нагрубить. Как-то брат завел речь: «Нельзя ли пересмотреть сумму выплат?», но Габар, едва услышав имя Хиллари, заревел и бросился вон из комнаты, так что разговор больше не возобновлялся. Габар про себя вообразил, что Хармон — это черт, дьявол, который ждал, когда он, Габар, погрязнет в пучине греха, чтобы окончательно его погубить. Ведь известно, что нельзя безнаказанно общаться с чертом, не говоря уже о том, чтобы взять любую вещь, принадлежащую ему. Габар был уверен, что кроме большой суммы за терминал-компакт он расплатится слезами и горем, а если он еще раз увидит Хармона — произойдет что-то очень страшное. Габар видел по телевизору, как дьяволы-стражники тащили бездыханную Маску и бедного Фанка, и считал себя носителем несчастья и губителем киборгов; Шуань еле-еле его разубедил.

Шуань, свежий и благоухающий, как весенний цветок, ежедневно являлся в их дом и был той частицей радости и света, благодаря которой еще теплилась надежда на благополучный исход. Он вел беседы с отцом и поддерживал брата, не говоря уже о самом Габаре. Только чтоб не огорчать его, Габар ел, пил и ходил в школу. Учеба шла с трудом; Габар решил пойти мыть тарелки, чтобы хоть как-то внести свой вклад в выплату долга. И тут снова пришел на помощь платиновый мармозет Шуань. «За мытье тарелок ты получишь сущие гроши, — сказал он, — гораздо выгоднее и полезнее заняться монтажом и ремонтом кукол. Ты это сможешь делать дома, получишь неплохие деньги и опыт». Габар задумался об этом по-мужски, всерьез — и впервые за последнюю неделю ожил и стал есть с аппетитом.

Тут вышла маленькая неувязка. Директор школы после разговора с Шуанем дал Габару рекомендацию, но, чтобы официально заняться ремонтом кукол, требовалась еще рекомендация и подпись технического руководителя, учителя Джастина Коха, а он — вот оно, проклятье дьявола! — заболел и в школе не появлялся.

Шуань отнюдь не переложил на свои плечи все заботы подопечного. Обнадежить, вывести из тупика, показать свет — да, но иждивенчество — нет. Ответственность за поступок должен нести совершивший его — думать, переживать, анализировать, работать над собой и идти к свету он должен сам. Шуань, видя, что паренек опять готов упасть духом, подсказал взять адрес и навестить учителя на дому или в больнице, где тот сможет подписать все документы. И вот Габар оказался здесь.

Нужный дом ему указал полицейский, внимание которого привлек одиноко бредущий тьянга с блуждающим взглядом.

После короткого разговора с портье — подъем в лифте. Габар с часто бьющимся от волнения сердцем стоял перед закрытой дверью. Цифры на двери и на листке сходятся. Он у цели. Габар несколько раз позвонил и прислушался. Ничего, да сквозь такую дверь ничего и не услышишь. Нога… директор сказал, что Джастин повредил ногу, — значит, он не может быстро подойти к двери. Габар выждал подольше и снова позвонил. И опять тишина, ни звука. Габар тяжело, как старый и усталый человек, вздохнул и уже собирался идти, когда его остановил раздавшийся из домофона голос:

— Здравствуйте. Назовитесь, пожалуйста.

— Я — Габар ми-Гахун ди-Дагос Яшан-Товияль, ученик третьей национальной школы, из класса 4-F. Мне необходимо переговорить с Джастином Кохом.

— Его нет дома, — ответил тот же мелодичный женский голос, и Габар решил, что разговаривает с компьютером.

— А где он?

— Я не могу ответить на ваш вопрос. Я не знаю…

— Если он в больнице, то скажите, пожалуйста, адрес! — взмолился Габар. — Я его ученик, я навещу его, ему будет приятно…

— Я ничего не знаю, — печально повторил голос и тут же повысил тон: — Если вы будете настаивать или попробуете проникнуть в жилище, я вызову полицию!

— Да ладно, — безнадежно вымолвил Габар, — не беспокойся. Я ухожу.

— Если он позвонит, я передам ему, кто вы и зачем вы приходили.

— Пожалуйста! — молитвенно сложил руки Габар перед закрытой дверью. — И еще передайте, что я желаю ему скорейшего выздоровления! Каман Кох, возвращайтесь скорее, вы — моя последняя надежда!.. Так и скажи.

— Спасибо, — отозвалось за дверью, и Габар, так и не поняв, с кем он общался, повернулся и пошел к лифту.

Впереди был долгий и изматывающий путь домой. Маленький тьянга медленно брел по переходам метро, ссутулившись и спрятав руки в карманы куртки. Поезда толкали перед собой воздух, и волосы сами собой ежились, почуяв ветер. Ощущение холода и одиночества не покидало Габара. В Городе столько людей, но только один может тебе помочь — вот его-то ты и не встретил. Оставалось надеяться и ждать, ждать и надеяться, и еще — учиться и мыть тарелки…

«Так проходит мирская слава», — сказал бы философ, проводив глазами ковыляющего по проекту Кавалера. Всего каких-то девять дней назад им любовались женщины, а ныне он забыт. Многие пришли поглазеть на него, поохали, насытили свою потребность в жалости — и поспешили выбросить из головы это отталкивающее зрелище. Кавалеру было больно видеть в их глазах смесь жадного, болезненного любопытства с брезгливым отчуждением; он привык поддерживать с людьми контакт, порой близкий к взаимности, — и вдруг от него отвернулись. Отводят взгляд, не отвечают на приветствия… Нет рядом и своих — одни под замком в дивизионе, другие заперты в проекте, третьи исчезли.

Все время после взрыва Кавалером владел страх. Кавалер старательно пытался восстановить скорость и слаженность движений, но тело не повиновалось; руки были тяжелыми и неловкими, ноги — негнущимися, в суставы будто песка насыпали. С каждым часом он все больше боялся, что никогда не станет прежним — ловким, стремительным боевым киборгом. Кое-что постепенно улучшалось, но эти жалкие достижения он старался не показывать — нечем хвалиться, с прежним это даже сравнивать стыдно.