Алена украдкой покосилась на него и вздохнула. Горыныч неожиданно встал и отвесил ей поясной поклон.

— Благодарствую, сударыня. Давно меня таким никто не представлял.

— Как это? — не поняла девушка. — А кто должен был…

Горыныч озорно улыбнулся, помолодев при этом разом на десяток лет.

— Да ты не волнуйся, — он провел над столом рукой, и на деревянной столешнице возникло серебряное блюдо, полное фруктов. — Угощайся, а я сейчас все объясню. Понимаешь, очень важно, каким именно меня воображают другие. Дракона все представляют более-менее одинаково. Ну, разве что иногда пару лишних голов прилепят, или там какие-нибудь хоботы. Приходится соответствовать. А мой человеческий облик для каждого очень индивидуален. Собственно говоря, я весь — большое зеркало. Появляюсь таким, каким меня ожидают увидеть. Разумеется, я и сам на свой облик влияю, но это уже во вторую очередь.

— То есть, каждый человек видит тебя по-своему?

— Вот именно. Я высказать не могу, как мне надоело являться перед девицами эдаким писаным красавцем. А ты меня увидела таким… — он вдург оборвал себя. — Впрочем, хватит об этом. Ты просто извиниться приехала, и все?

Алена почувствовала, что неудержимо краснеет.

— Нет, еще и поговорить.

— Поговорить я люблю, — оживился Змей. — Расскажи-ка для начала о себе. Как ты к нам попала? Ведь ты нездешняя, это ясно.

Алена пожала плечами.

— Совершенно случайно. Шла по лесу, собирала шишки, — она вынула из поясной сумки оставшуюся шишку. — Набрала их штук десять, наверное.

— Так много? — Горыныч прищурился. — Интересно… Раздала, небось, потом, кому ни попадя?

— Точно, — кивнула Алена. — Леший с кем-то из водяных за них чуть не подрались у моря… А я ведь моря-то и не видела раньше. Только по телевизору. Ну, это штука вроде ваших волшебных зеркал, стоит у нас в каждом доме. Только показывает не то, что на самом деле происходит, а всякую ерунду.

— Бывает же такое, — удивился Змей. — А зачем вам кривые волшебные зеркала?

— Многие пялятся в них от скуки, — пожала плечами Алена. — Некоторые даже начинают верить всему, что им показывают.

— Небось это колдовство какого-нибудь местного Черномора, — хмыкнул Змей. — Отвлекает народ, а сам в это время обделывает какие-то свои грязные делишки.

— На самом деле там, по ту сторону экрана, целая толпа таких черноморов, — невесело улыбнулась Алена, — и тысячи простых трудяг, которые по их указке всю эту ерунду монтируют, передают, пытаются даже что-то настоящее порой показать. Им позволяют иногда, просто ради того, чтобы народ не оторвался от экранов… Ой, что-то я совсем не про то рассказываю.

— Ты говори, говори. Тошнехонько, небось, живется в этом вашем мире с кривыми зеркалами. Вот и захотелось тебе в какой-то новый мир перебраться. Так?

— Не знаю, — Алена мотнула головой. — Я не уверена, что хочу здесь остаться. Хотя дома меня особо никто не ждет. Родители умерли, а дальним родственникам я не нужна. Но здесь всё как-то… слишком ярко, что ли? Слишком по-настоящему. Я сначала думала, что попала в сказки. Есть у нас такие истории — и про тебя, и про Бабу Ягу, и про Кощея… Но здесь всё не совсем так, как в сказках. Или даже совсем не так.

— Тебя это пугает?

— Не особо. Просто хочется что-то значительно сделать. Но вокруг одни волшебники, а я в магии не разбираюсь. Даже про шишки эти ничего не знаю.

— А, шишки, — Змей кивнул. — Они, по сути своей, как мои чешуйки. Мир был сотворен, когда разделились два первоначала. Небесный Огонь — Солнце дает нам свет и тепло. Земная твердь — Великая Змея, пожирающая свой хвост, дает нам плотность. Яга говорит, что Великая Змея держит на себе всю землю. В высшем смысле это так и есть. А шишечки — можно сказать, что это ее чешуйки. В то время, когда мир еще только создавался, кроме маленьких осколков, шишечек, появились и осколки побольше. Со временем они обрели разум и стали жить собственной жизнью… Один из таких осколков — я. Другой — Святогор. Есть и еще кое-кто. Мы — разные. Я более изменчив, изворотлив умом и телом. А Святогор — он крепче и тверже. Ну, а про детей Солнца и Земли, то бишь Небесного Огня и Великой Змеи тебе, небось, и Баба Яга все рассказала.

— Выходит, эта шишечка и ты — из одного материала?

— Ага, — самодовольно улыбнулся Змей. — В каждой такой шишечке сила большая скрыта. А во мне, представь, сколько эдаких шишечек! Помнится, представил меня один рыцарь чудищем о семи головах. Так я, не будь дурак, все семь отрастил! — он горделиво выпятил грудь, вспоминая о былом подвиге, но потом, нахмурился и покачал головой.

— Ох и намучился с ними. Мешаются, куда попало огнем плюют, только зря силу тратят. Пока я порядок навел в головах, этот рыцарь три из семи мне снес… Ну потом я его подпалил легонечко. Да и дал ему удрать восвояси. Как потом понял — зря. Надо было дождаться, пока он мне все головы, кроме последней, снесет.

— Почему? Ведь, когда голову рубят, это, небось, больно!

— А, — он махнул пренебрежительно рукой. — Я могу свой болевой порог регулировать. Не в том дело. Как я мучаюсь, абсорбируя в себя потом отрубленные лишние головы — это отдельная история. Если сожрать их, то перевариваются плохо. А постепенно, через кожу впитывать, это отдельная морока на несколько дней. Но хуже всего, когда после боя голов остается больше одной, как в том случае. Надо ведь было потом уговорить три лишние головы бесследно рассосаться в организме. А они оказались умные! Философские диспуты со мной стали вести. О равенстве, о самоценности разумных существ. Никак, бестии, не хотели самоликвидироваться, — Горыныч тяжело вздохнул. — Нет ничего хуже, чем спорить с самим собой.

— У тебя что же, раздвоение… точнее, расчетверение личности случилось? — ужаснулась Алена.

— В общем, да… И ведь что обидно, боеспособность моя в такие дни резко снижается. Прежде, чем что-либо сделать, приходится все головы убеждать, что надо делать именно это, и именно сейчас.

— Ну и как же ты справился с этим?

— Да никак, — Змей скривился. — Надоели они мне своей демагогией до-смерти. Ну я и откусил их от туловища, одну за другой, пока спали… И какая, скажите мне после этого, сволочь придумала, что я должен быть многоголовым?

— Да-а, — посочувствовала Алена. — Трудно тебе. А вот я читала в одной сказке про змея о двенадцати головах и двенадцати хоботах…

Горыныча аж передернуло.

— Не говори больше никому! А то представят еще, и придется соответствовать. Или ты неспроста этот разговор про головы завела?

— Да вот сказали мне, что убить тебя, Змей, можно…

— Меня? Убить? Ха-ха…

— Мечом-кладенцом, — голос Алены был предельно серьезен.

— Кладенцом? — смеяться Змей перестал. Почесал бровь. — Может, и в самом деле можно. Пока не попробуешь, наверняка сказать нельзя. Вообще-то, по сути я бессмертен, в силу своей полиморфности. Но если, например, разрубить меня на мелкие части, да еще и раскидать их подальше друг от друга, то наверное… Да нет, постепенно соберусь, скорее всего, по кусочкам. А впрочем, ни разу еще не пробовал. И не собираюсь.

— Мечом-кладенцом можно легко порубить на кусочки кого угодно, — покачала головой Алена. — Я видела его в действии.

— Я тоже видел, — Змей нахмурился. — А сейчас меч-кладенец у Кощея?

— Совершенно верно. А Кощей тебя не любит.

— Спрятать бы этот кладенец куда-нибудь понадежнее… Если ходят по земле байки о том, что меня можно им убить, то ведь наверняка и до Кощея дойдет.

— Если уже не дошло, — кивнула Алена.

Горыныч заходил по комнате из стороны в сторону. Похоже, он просчитывал какие-то, только ему ведомые комбинации.

— Но ведь и Кощея тоже можно убить! — вспомнила Алена.

— Да? — Змей удивленно наклонил голову. — И как же, интересно мне?

— Да очень просто! Есть такая сказка, причем не одна. За тридевять земель, в Тридесятом Царстве, в Тридесятом государстве стоит дуб, на нем висит, на железных цепях ларец, в ларце заяц, в зайце утка, в утке яйцо, а в яйце игла. В ней-то и есть смерть Кощеева. Сломать эту иголку, и все, конец Бессмертному!