— Пойдём греться, моя неукротимая воительница.

Он уложил её на подушки, скинул простыню и лёг рядом. Притянул Вефу к себе, укрывая их обоих толстым набитым пухом одеялом.

— Лучше бы шкура, но за неимением таковой будем надеяться, что моей собственной хватит на двоих, — прошептал, безошибочно угадывая каждый соприкасающийся с ним женственный изгиб, и поцеловал гладкий лоб. — Не вздумай расхвораться.

[1] Фраза автора.

Никкорд проснулся от нестерпимого жара. Не очнувшись окончательно, он улыбнулся тяжести на груди и откинул одеяло, выпрастывая из-под него ноги. На лбу выступила испарина, подушка отсырела, волосы на груди слиплись под щекой Вефиделии. Никкорд глубоко вдохнул, испытывая облегчение от повеявшей на кожу прохлады, и почувствовал, как мелко подрагивает в его объятиях спящая девушка. Он открыл глаза, неотрывно глядя на тёмную в ночи макушку, словно снова и снова убеждался в том, что Вефа наяву тесно, даже слишком тесно, сама прижималась к нему всем телом. Нежно погладил обнимавшую его руку и тут же отрывисто коснулся лба и открытой щеки Вефиделии — недавняя ледышка превратилась в полыхающую головешку.

Сыпля проклятиями в адрес непогоды, стихий, Вельда и бесстрашия Фиде, Никкорд бережно скатил с себя горящую Вефу и спустился на пол. Умылся остывшей водой из лохани, поднял брошенную между ней и кроватью простыню и обтёр лицо, шею и плечи. Уже почти отшвырнув кусок ткани в сторону, он сжал его в последний момент и повязал вокруг пояса, не желая пугать своим голым видом Вефиделию спросонья, на случай если она неожиданно придёт в себя. «Она твоя жена», — прозвучало в голове, но он отмахнулся от насмешливого голоса. Никкорд поворошил угли в камине, добавил пару поленьев, зажёг слегка оплавившуюся свечу и поставил её у изголовья кровати вместе с захваченными тряпицами и стекляшкой Ялги.

— Снова придётся помёрзнуть, — проговорил он, перекладывая Вефу ближе к краю и присаживаясь рядом.

Никкорд уверенно взялся за оборку подола её сорочки, оголил длинные ноги и замер, миновав середину мерцающих в отсвете пламени бёдер. Малодушно выпустил скомканные матерчатые складки и закатал свободные рукава до подмышек. Обильно смочил полотняный отрез резко пахнущим прелыми яблоками уксусом и прошёлся им по изящно вылепленным рукам, задержавшись в локтевых сгибах, покружил по ногам, не позволяя подхрипывающей Вефиделии поджать их. Скользнул по её лбу и шее, распустил свободный ворот и остудил верх груди, избегая, но всё равно цепляя взглядом острые соски, которые прорисовывались в манящей близости от его пальцев.

— Тише, непреодолимое ты искушение, — уговаривал Никкорд лихорадочно заметавшуюся в поисках тепла Вефиделию, добавил раствора на тряпицу и повторил обтирания по новому кругу.

Она сбила рубашку, уворачиваясь от холодящих прикосновений и сотрясаясь в горячечном ознобе. Хаотично мелькали ягодицы, ключицы, плечи, расфокусированный взгляд с болезненной поволокой.

Никкорд отошёл за отваром. Отхлебнул пару глотков, прогоняя сухость в горле. Вернулся, обхватил широкой ладонью затылок Вефы, крепко сжал основание косы, фиксируя её в неподвижном положении, и влил немного через приоткрытые потрескавшиеся губы. Вефиделия закашлялась, но вдруг сама потянулась и жадно припала к целительной чаше.

— Умница. — Никкорд опустил её обратно на подушку, когда она напилась.

— Дай мне накрыться, — вполне осознанно прошептала Вефа.

Он проверил её лоб и удручённо покачал головой.

— Потерпи ещё немного.

Неожиданно она слегка приподнялась, впилась в его глаза ярко вспыхнувшим взглядом, и что-то сильно пихнуло Никкорда к резному столбу, поддерживающему богатый балдахин. Он отшатнулся, но не сдвинулся с места, немедленно сосредоточившись и преодолевая невидимое давление, а оно уже начало растворяться в воздухе. Вефиделия обречённо упала на спину, окончательно обессилев.

Никкорд раздражённо повёл плечами, решительно погасил свечу, намеренно погружая зрение в темноту, всегда кажущуюся непроглядной при переходе в неё из света, и одним движением стянул сорочку с тихонько несогласно застонавшей Вефиделии.

Не отвлекаясь на мешающие ему, только почти неощутимые отталкивания слабых рук и крапивно прижигающие колыхания высокой груди, он быстро, на ощупь, покрыл изгоняющим болезнь раствором всё женское тело. Отбросил одеяла в изножье, расправил и перекинул подушки на сухую половину кровати. Поставил одну из них под спину, размотал опутавшую его ноги простыню и устроился полусидя. Затем прикрылся тонким покрывалом и подтащил несопротивляющуюся Вефиделию к себе. Она больше не походила на кипящий котелок. Скорее напоминала разогретый под прямыми солнечными лучами камень, медленно отдающий своё тепло ночной свежести.

— Пока нельзя. — Никкорд твёрдо пресёк её попытку заползти под уголок простыни, накинутой поперёк его бёдер.

Вефиделия дёрнулась откатиться подальше, но он обнял её и прижал спиной к своему боку.

— Кутайся в моё тепло.

Никкорд сполз пониже. Он полулежал с закрытыми глазами, забыв про сон. Несколько раз проводил влажной тряпицей по сухому лбу задремавшей Вефиделии. Она иногда шарила вокруг ладонью, нащупывая одеяло, неизменно натыкалась на мужские пальцы и тянула их то себе под ухо, словно заворачиваясь в призрачный плащ, то к животу, поджимая туда же согнутые в коленях ноги, наваливаясь сверху упругими полушариями груди и сворачиваясь клубком вокруг его горячей руки.

Никкорд трогал собственный лоб, изнемогая от внутреннего пламени, сжиравшего подчистую остатки самообладания. «Она больна, — бормотал вслух, прикладывал истерзанный платок к своему лицу, морщился от разъедающей ранки кислоты и обречённо ухмылялся: — А я, похоже, неизлечимо болен ею».

С занимающимся рассветом жар отступил. Вефиделия наконец откинулась ему на плечо и задышала спокойнее. Напряжение постепенно отпускало сведённые усталостью конечности. Никкорд накрыл измучившуюся девушку простынёй, подцепил пальцами ног одеяло, натянул его поверх их слепленных тел, уткнулся в пахнущие цветами распушившиеся волосы и провалился в небытие без сновидений.

— Господин! — шелестело и гудело назойливым гнусом над ухом Никкорда, подкрепляясь лёгким тормошением. — Господин.

Он втянул в себя аромат Фиде, мазнул носом по её покрытому испариной виску и открыл глаза, щурясь на прозрачный и как будто несмелый солнечный свет, проникающий снаружи. Над ним склонилось озабоченное лицо Ялги.

— Пропотели за ночь, — тихо обозначила она очевидный факт.

Любого другого он выгнал бы взашей и строго наказал за вход в покои повелителя без разрешения, побудку и словесное обращение, прежде чем заговорил он сам. Но только не эту женщину. Она обволакивала каким-то материнским присутствием, одинаково оказывая ощутимую поддержку, порицала ли внутренне или хвалила.

— Нужно сменить постель, чтобы вышедший с горячкой плохой дух не просочился обратно, — пояснила знахарка, неотрывно глядя на профиль Вефиделии и влажные бисеринки на её коже.

— Ночью она превратилась в тлеющий уголёк, — рассказывал Никкорд, прикидывая, как встать и не смутить своей наготой Ялгу, хотя и в силу возраста, и будучи лекарем, она наверняка перевидала не один десяток голых мужчин, да и сам он не отличался излишней скромностью.

Ялга разрешила его сомнения, вручив чистые штаны.

— Благодарю, — Никкорд оценил её новый ненавязчивый жест заботы и внимания и свесил ноги с кровати.

— Твои вещи и сапоги, — вслед за словами знахарка зашуршала принесённым свёртком и направилась к креслу. — Оставлю их здесь.

— Спасибо, — снова поблагодарил Никкорд, одеваясь.

Не изменяя ритуалу прошедшей ночи, он поднял Вефиделию, закрученную в пуховые слои, и вынес на террасу. Вдохнул полной грудью морской воздух, отмечая, как встрепенулись тонкие крылья девичьего носа, откликаясь на утреннюю свежесть.

— Дыши, — произнёс Никкорд, устремив взор на морскую гладь, низкими холмистыми волнами лениво перекатывающую синие воды. — Родная земля тебя хранит и лечит.