Затем я бежал к кассе.

Так же, как я оттачивал предполётные проверки с «Апачем», теперь я сокращал время на покупку продуктов до 10 минут. Но однажды вечером я пришёл в магазин и начал бегать вверх-вниз по проходам, а всё… оказалось не на привычных местах.

Я поспешил к сотруднику: Что случилось?

В смысле?

Где всё?

Где что?

Почему всё не на своих местах?

Правда?

Да, честно.

Мы всё перетасовали, чтобы люди оставались здесь дольше. Так они будут больше покупать.

Я был ошарашен. Неужели такое разрешено? По закону?

Немного запаниковав, я продолжил бегать вверх и вниз по проходам, наполнять свою тележку, следя за часами, а затем поспешил к кассе. Это всегда была самая сложная часть, потому что оптимизировать время оплаты было невозможно: всё зависело от других. Более того, касса стояла прямо рядом с газетными стеллажами, где стояли все британские таблоиды и журналы, и половина первых страниц и обложек журналов были с фотографиями моей семьи. Или мамы. Или меня.

Не раз я наблюдал, как покупатели читают обо мне, подслушивал их споры обо мне. В 2015 году я часто слышал, как они обсуждали, женюсь ли я когда-нибудь. Буду ли я счастлив.

Гей ли я или нет. У меня всегда было искушение потрепать таких по плечу и сказать: Привет!

Однажды вечером, замаскировавшись и наблюдая за тем, как несколько человек обсуждают меня и мой жизненный выбор, я обратил внимание на повышенные голоса в начале очереди. Пожилая супружеская пара ругалась с кассиром. Сначала было неприятно, потом стало просто невыносимо.

Я шагнул вперёд, показал свое лицо, прочистил горло: Извините. Не знаю, что здесь происходит, но не думаю, что вам следует так с ней разговаривать.

Кассир была на грани слёз. Пара, издевавшаяся над ней, повернулась и узнала меня. Однако они ничуть не удивились. Просто обиделись, что их ставят на место.

Когда они ушли и настала моя очередь платить, кассир попыталась поблагодарить меня, укладывая в пакет авокадо. Я и слышать об этом не хотел. Я сказал ей, чтобы она держалась, забрал свои вещи и убежал, как Зеленый Шершень.

Покупать одежду было намного легче.

Как правило, я не думал об одежде. Я принципиально не следовал моде и не мог понять, почему кто-то за ней следит. Меня часто высмеивали в социальных сетях за несочетаемые наряды, дурацкую обувь. Авторы помещали мою фотографию и удивлялись, почему у меня брюки такие длинные, а рубашки — такие мятые. (Им и не снилось, что я сушил их на радиаторе).

Принцу такое не подобает, говорили они.

Вы правы, думал я.

Отец старался. Он подарил мне совершенно великолепную пару чёрных ботинок. Произведение искусства. Весили как шары для боулинга. Я носил их до тех пор, пока на подошве не появились дырки, а когда меня стали дразнить за ношение дырявой обуви, я наконец-то их починил.

Каждый год я получал от па официальное пособие на одежду, но это было строго для официальной одежды. Костюмы и галстуки, церемониальные наряды. За повседневной одеждой я ходил в "T.K. Maxx", дисконт-магазин. Я особенно любил их распродажи раз в год, когда там выставляли много вещей из Gap или J.Crew, которые только что вышли из сезона или были слегка повреждены. Если правильно выбрать время, прийти туда в первый день распродажи, то можно приобрести ту же одежду, за которую другие платили самые высокие цены на улицах! С двумя сотнями фунтов вы могли выглядеть, как модник.

И здесь у меня была своя система. Прийти в магазин за 15 минут до закрытия. Взять красную корзину. Поспешить на верхний этаж. Начинать методично подниматься по одному стеллажу и спускаться по другому.

Если я находил что-то многообещающее, то прижимал это к груди или к ногам, стоя перед зеркалом. Я никогда не раздумывал над цветом или фасоном и уж тем более не подходил к примерочной. Если вещь выглядела красивой, удобной, то она отправлялась в корзину. Если я сомневался, то спрашивал Билли Скалу. Он с удовольствием подрабатывал моим стилистом.

К закрытию мы выбегали с двумя огромными пакетами покупок, чувствуя себя победителями. Теперь газеты не называли меня неряхой. По крайней мере, временно. А ещё лучше, если бы мне не пришлось думать об одежде ещё полгода.

Если не считать случайных покупок, в 2015 году я почти не выходил из дома.

От слова "совсем".

Больше никаких случайных ужинов с друзьями. Никаких домашних вечеринок. Никаких клубов. Ничего.

Каждый вечер я возвращался домой сразу после работы, ел над раковиной, а потом занимался бумажной работой, на посматривая сериал "Друзья".

Папин повар иногда закладывал мне в морозилку куриные пироги, пирожки с творогом.

Я был благодарен за то, что мне не нужно было так часто ходить в супермаркет... хотя пироги иногда заставляли меня вспомнить гуркхов и их тушёную козлятину, в основном потому, что они были такими неострыми. Я скучал по гуркхам, по армии. Я скучал по войне.

После ужина я выкуривал косяк, стараясь, чтобы дым не попадал в сад соседу, герцогу Кентскому.

Потом я рано ложился спать.

Одинокая жизнь. Странная жизнь. Я чувствовал себя одиноким, но одиночество было лучше, чем паника. Я только начинал открывать для себя несколько здоровых средств от паники, но пока я не почувствовал себя более уверенным в них, пока я не почувствовал себя на более твёрдой почве, я опирался на одно явно нездоровое средство.

Избегание.

Я был агорафобом.

Что было почти невозможно, учитывая мою публичную роль.

После одной речи, которую нельзя было ни избежать, ни отменить, во время которой я чуть не упал в обморок, Вилли подошел ко мне за кулисами. Со смехом.

Гарольд! Посмотри на себя! Ты весь промок.

Я не мог понять его реакцию. Почему именно он? Он присутствовал при моей самой первой панической атаке. Вместе с Кейт. Мы ехали на матч по поло в Глостершире в их Range Rover. Я сидел сзади, а Вилли смотрел на меня в зеркало заднего вида. Он увидел, что я вспотел и покраснел, как помидор. Ты в порядке, Гарольд? Нет, не в порядке. Поездка длилась несколько часов, и каждые несколько миль я хотел попросить его остановиться, чтобы выпрыгнуть и перевести дух.

Он знал, что что-то случилось, что-то плохое. Он сказал мне в тот день или вскоре после этого, что мне нужна помощь. А теперь он дразнил меня? Я не мог представить, почему он такой бесчувственный.

Но я тоже был виноват. Нам обоим нужно было проявить внимательность, мы оба должны были признать моё разрушающееся эмоциональное и психическое состояние таким, каким оно было, потому что мы только что начали обсуждать запуск общественной кампании по повышению осведомлённости о психическом здоровье.

Я поехал в Восточный Лондон, в больницу Миссии Милдмей, чтобы отметить её 150-летие и недавний ремонт. Мама как-то нанесла туда знаменитый визит. Она пожала руку ВИЧ-инфицированному мужчине и изменила тем самым мир. Она доказала, что ВИЧ — это не проказа, что это не проклятие. Она доказала, что болезнь не лишает людей любви и достоинства. Она напомнила миру, что уважение и сострадание — это не подарок, это самое малое, что мы должны проявлять друг к другу.

Оказалось, что её знаменитый визит на самом деле был одним из многих. Работник Милдмэй отозвал меня в сторону и рассказал, что мама часто приходила в больницу. Без фанфар, без фотографий. Она просто заходила, делала так, чтобы нескольким пациентам становилось лучше, а потом убегала домой.

Другая женщина рассказала мне, что была пациенткой во время одного из таких визитов. Она родилась ВИЧ-положительной и помнит, как сидела на коленях у мамы. Ей тогда было всего два года, но она помнила.

Я обнимала её. Вашу мама. Правда.