После "Стены" я попытался как-то повеселиться. Я любил кататься на лыжах, и у меня это хорошо получалось. Но как только в мыслях появлялась мамочка, меня накрывало лавиной эмоций. И вопросов. Разве это неправильно — наслаждаться местом, которое мамочка презирает? Разве это правильно по отношению к ней — веселиться сегодня на этих склонах? Неужели я плохой сын из-за того, что радуюсь возможности подняться на кресельном подъёмнике наедине с па? Поймёт ли мамочка, что я скучаю по ней и Вилли, но в то же время мне нравится ненадолго побыть с па наедине?

Как я объясню ей всё это, когда она вернётся?

Через некоторое время после той поездки в Клостерс я поделился с Вилли своей теорией о том, что мамочка скрывается. Он признался, что когда-то у него тоже была похожая теория. Но, в конечном счёте, он отказался от этого.

Её больше нет, Гарольд. Она не вернётся.

Нет, нет, нет, я никогда такого не слышал. Вилли, она всегда говорила, что хочет просто исчезнуть! Ты сам слышал!

Да, она говорила. Но, Гарольд, она бы никогда так с нами не поступила!

Я сказал ему, что у меня была точно такая же мысль. Но также бы она не умерла, Вилли!

Она бы никогда так с нами не поступила!

Верно, Гарольд.

МЫ ЕХАЛИ ПО ДЛИННОЙ ДОРОГЕ, мимо бабушкиных белых пони, через поле для гольфа, мимо лужайки, где королева-мать однажды сделала дырку на одном из них, мимо полицейского в его маленькой хижине (приветствуем его) и через пару лежачих полицейских, затем через небольшой каменный мост и на тихую просёлочную дорогу.

Па, сидевший за рулём, прищурился в лобовое стекло. Великолепный вечер, не правда ли?

Балморал. Лето. 2001.

Мы поднялись на крутой холм, мимо завода виски, по продуваемой ветром дорожке и спустились между пастбищами, на которых водились кролики. То есть те, кому посчастливилось сбежать от нас. Ранее в тот день мы подстрелили целую кучу. Через несколько минут мы свернули на пыльную трассу, проехали 400 метров до ограды для оленей. Я выскочил из машины, открыл запертые на висячий замок ворота. Теперь, наконец, потому что мы были на отдалённых частных дорогах, мне разрешили сесть за руль. Я прыгнул за руль, нажал на газ, применил на практике все уроки вождения, которые давал па на протяжении многих лет, часто сидя у него на коленях. Я вёз нас через пурпурный вереск в самые глубокие изгибы этой необъятной шотландской вересковой пустоши. Впереди, как старый друг, возвышался Лохнагар, покрытый пятнами снега.

Мы подъехали к последнему деревянному мосту, шины издавали успокаивающую колыбельную, которая всегда ассоциировалась у меня с Шотландией. Да дон, да дон... да дон, да дон. Прямо под нами, после недавнего сильного дождя наверху бурлил пожар. В воздухе было полно мошек. Сквозь деревья, в последние мгновения дневного света, мы могли смутно различить огромных оленей, пристально смотревших на нас. Теперь мы прибыли на большую поляну, справа от нас был старый каменный охотничий домик, слева от нас холодный ручей, сбегающий к реке через лес, и там была она. Инхнабобарт!

Мы вбежали в домик. Теплая кухня! Старый камин! Я упал на каминную решетку с потертой красной подушкой и вдохнул запах огромной пирамиды серебристых березовых дров, сложенных рядом. Если есть запах более опьяняющий или манящий, чем серебристая берёза, я не знаю, что это может быть. Дедушка, который отправился в путь на полчаса раньше нас, уже готовил гриль в задней части домика. Он стоял в густом облаке дыма, из его глаз текли слёзы. На нем была плоская кепка, которую он время от времени снимал, чтобы вытереть лоб или прихлопнуть муху. Когда филе оленины зашипело, он перевернул его огромными щипцами, затем заложил колбаски "Камберленд". Обычно я умолял его приготовить фирменное блюдо — спагетти болоньезе. Этой ночью, по какой-то причине, я этого не сделал.

Фирменным блюдом бабули была заправка для салата. Она приготовила большую порцию. Затем она зажгла свечи на длинном столе, и мы все сели на деревянные стулья со скрипучими соломенными сиденьями. Часто на этих обедах у нас был гость, какая-нибудь знаменитая или выдающаяся личность. Много раз я обсуждал температуру мяса или прохладу вечера с премьер-министром или епископом. Но сегодня вечером тут были только родственники.

Приехала прабабушка. Я вскочил, протянул ей руку. Я всегда протягивал ей руку — па вдолбил это в меня, — но в ту ночь я увидел, что Ган-Ган[3] действительно нуждалась в помощи. Она только что отпраздновала свой 101-й день рождения и выглядела хрупкой.

Елизавета Ангела Маргарита Боуз-Лайон, мать Елизаветы II, известная как королева-мать.

Однако по-прежнему изящной. Она была одета в синее, я помню, во все синее. Синий кардиган, синяя клетчатая юбка, синяя шляпа. Синий был её любимым цветом.

Она попросила мартини. Мгновение спустя кто-то протянул ей ледяной стакан, наполненный джином. Я наблюдал, как она сделала глоток, умело уклоняясь от лимона, плавающего сверху, и, повинуясь импульсу, решил присоединиться к ней. Я никогда не пил коктейль в присутствии семьи, так что это было бы событием. Немного бунта.

Пустой бунт, как оказалось. Всем было до лампочки. Никто этого не заметил. Кроме Ган-Ган.

Она на мгновение оживилась, увидев, как я изображаю взрослого с джин-тоником в руке.

Я сел рядом с ней. Наш разговор начался как оживлённое подшучивание, затем постепенно превратился во что-то более глубокое. Связь. Ган-Ган действительно говорила со мной тем вечером, действительно слушала. Я не мог до конца в это поверить. Я задавался вопросом: почему. Это из-за джина? Это из-за четырёх дюймов, на которые я подрос с прошлого лета? При росте 6 футов я теперь был одним из самых высоких членов семьи. Если учесть, что Ган Ган стала ниже ростом, я возвышался над ней.

Хотел бы я конкретно вспомнить, о чём мы говорили. Жаль, я не спросил больше вопросов и не записывал ответы. Она была королевой во время войны. Она жила в Букингемском дворце, а гитлеровские бомбы сыпались с небес. (9 прямых попаданий во дворец.) Она обедала с Черчиллем, Черчиллем военного времени. Она когда-то обладала собственным черчиллевским красноречием. Она была знаменита тем, что говорила, что как бы плохо ни обстояли дела, она никогда, ни за что не покинет Англию, и люди любили её за это. Я тоже любил её за это. Я любил свою страну, и идея заявить, что ты никогда не уедешь, показалась мне замечательной.

Она, конечно, была печально известна тем, что говорила и другие вещи. Она пришла из другой эпохи, ей нравилось быть такой королевой, которая некоторым казалась неприличной. Я ничего этого не видел. Она была моей Ган-Ган. Она родилась за три года до изобретения самолёта, но по-прежнему играла на барабанах бонго в свой сотый день рождения. Теперь она взяла меня за руку, как будто я рыцарь, вернувшийся с войны, и говорила со мной с любовью, юмором и, в тот вечер, в тот волшебный вечер, с уважением.

Жаль, я не спросил её о муже, короле Георге VI, который умер молодым. Или о шурине, короле Эдуарде VIII, которого она, очевидно, ненавидела. Он отказался от короны ради любви. Ган-Ган верила в любовь, но ничто не могло быть выше Корону. Также она призирала женщину, которую он выбрал.

Жаль, я не спросил её о далёких предках в Гламисе, родине Макбета.

Она так много видела, так много знала, у неё можно было многому научиться, но я просто не был достаточно зрелым, несмотря на скачок роста, или смелым, несмотря на джин.

Однако я заставил её рассмеяться. Обычно этим занимался па; у него был талант смешить Ган-Ган. Он любил её так сильно, как никого на свете, а может быть, и больше. Я помню, как он несколько раз оглядывался и выглядел довольным, что я добился смеха от его любимого человека.