В какой-то момент я рассказал Ган-Ган об Али Джи, персонаже, которого играет Саша Барон Коэн. Я научил её произносить Буякаша, показав ей, как щёлкать пальцами так, как это делал Саша. Она не могла этого понять, она понятия не имела, о чём я говорю, но ей было так весело пытаться щёлкнуть и произнести это слово. При каждом повторении этого слова, Буякаша, она визжала, отчего все остальные улыбались. Мне это нравилось, приводило в восторг. От этого я чувствовал себя... частью происходящего.

Это была моя семья, в которой у меня, по крайней мере на один вечер, была особая роль.

И на этот раз это была не роль "бунтаря".

НЕДЕЛИ СПУСТЯ, ВЕРНУВШИСЬ в Итон, я проходил мимо двух синих дверей, почти точно таких же синих, как один из килтов Ган-Ган. Я подумал, что ей бы понравились эти двери.

Это были двери в телевизионную комнату, одно из моих убежищ.

Почти каждый день, сразу после обеда, мы с приятелями отправлялись в телевизионную комнату и смотрели немного "Соседей"[4] или, может быть, "Дома и в пути"[5], а потом отправлялись заниматься спортом. Но в этот сентябрьский день 2001 года зал был переполнен, и "Соседи" не начинались.

Шли новости.

И новость была просто кошмарной.

Горят какие-то здания?

О, вау, где это?

Нью-Йорк.

Я попытался увидеть экран сквозь мальчиков, собравшихся в комнате. Я спросил мальчика справа от меня, что происходит.

Он сказал, что Америка подверглась нападению.

Террористы направили самолеты на башни-близнецы в Нью-Йорке.

Люди... прыгали. С верхушек зданий высотой в полкилометра.

Всё больше и больше мальчиков собиралось, стояло вокруг, кусая губы, ногти, прижимая уши. В ошеломленной тишине, в мальчишеском замешательстве мы наблюдали, как единственный мир, который мы когда-либо знали, исчезает в облаках ядовитого дыма.

Третья мировая война, пробормотал кто-то.

Кто-то распахнул синие двери. Мальчики продолжали прибывать потоком.

Никто не издал ни звука.

Столько хаоса, столько боли.

Что можно сделать? Что мы можем сделать?

К чему мы будем призваны?

Через несколько дней мне исполнилось 17.

Я ЧАСТО ГОВОРИЛ СЕБЕ ЭТО первым делом с утра: Может быть, это тот самый день.

Я говорил это после завтрака: Может быть, она появится сегодня утром.

Я говорил это после обеда: Может быть, она появится сегодня днём.

В конце концов, прошло 4 года. Конечно, к этому времени она уже обжилась, стала жить по-новому, стала другой личностью. Может быть, в конце концов, она появится сегодня, соберёт пресс-конференцию — шокирует мир. Ответив на выкрикиваемые вопросы изумлённых репортёров, она склонится к микрофону: Уильям! Гарри! Если вы меня слышите, придите ко мне!

Ночью мне снились самые замысловатые сны. По сути, они были одинаковыми, хотя сценарии и костюмы немного отличались. Иногда она организовывала триумфальное возвращение; в других случаях я просто натыкался на неё где-нибудь. На углу улицы. В магазине. Она всегда носила маскировку — большой светлый парик. Или большие чёрные солнцезащитные очки. И всё же я всегда узнавал её.

Я сделаю шаг ей навстречу, прошепчу: Мамочка? Это ты?

Прежде чем она успевала ответить, прежде чем я мог узнать, где она, почему не возвращается, я резко просыпался.

Я оглядывал комнату, чувствуя сокрушительное разочарование.

Всего лишь сон. Снова.

Но потом я говорил себе: Может быть, это означает... что всё произойдёт именно сегодня?

Я был похож на тех религиозных фанатиков, которые верят, что конец света наступит в такой-то день. И когда дата проходит без происшествий, их вера остается непоколебимой.

Должно быть, я неправильно истолковал знаки. Или календарь.

Полагаю, в глубине своего сердца я знал правду. Иллюзия того, что мама прячется, готовясь вернуться, никогда не была настолько реальной, чтобы полностью заслонять реальность. Но это заглушило её настолько, что я смог забыть о своём горе. Я уже не скорбел, не плакал, за исключением одного раза на её могиле, не переваривал голые факты. Часть моего мозга знала, но часть его была полностью изолирована, и разделение между этими двумя частями держало парламент моего сознания разделённым, поляризованным, заблокированным. Именно так, как я этого хотел.

Иногда я сурово разговаривал сам с собой. Все остальные, кажется, верят, что мамочка мертва, точка, так что, может быть, тебе стоит присоединиться.

Но потом я думал: Я поверю, когда у меня будут доказательства.

Имея веские доказательства, подумал я, я мог бы должным образом скорбеть, плакать и двигаться дальше.

НЕ ПОМНЮ, как мы получали эту дурь. Через одного приятеля, я полагаю. Или, может быть, от нескольких. Всякий раз, как мы её получил, то забирались в крошечную ванную комнату наверху, где налаживали удивительно продуманный и упорядоченный конвейер. Курильщик садился верхом на унитаз у окна, второй парень прислонялся к раковине, третий и четвертый сидели в пустой ванне, свесив ноги, ожидая своей очереди. Ты делал одну-две затяжки, выпускали дым в окно, затем передавал косяк дальше по кругу, пока он не исчез. Затем мы все направлялись в одну из наших комнат и до тошноты хихикали над одним или двумя эпизодами нового шоу. Гриффины. Я почувствовал необъяснимую связь со Стьюи, пророком без чести.

Я знал, что так вести себя нельзя. Я знал, что это неправильно. Приятели тоже знали. Мы часто говорили об этом, будучи под кайфом, о том, как глупо тратить впустую итонское образование. Однажды мы даже заключили договор. В начале экзаменационного периода, называемого испытаниями, мы поклялись отказаться от травки до окончания финального испытания. Но уже следующим вечером, лёжа в постели, я услышал, как приятели в коридоре кудахчут, перешёптываются. Направляются в туалет. Чёрт возьми, они уже нарушают договор! Я встал с кровати и пошёл с ними. Когда конвейер заработал, от ванны к тазу, от туалета к туалету, когда травка начала действовать, мы помотали головами.

Какими же мы были идиотами, думая, что можем измениться.

Передай косяк, приятель.

Однажды ночью, сидя верхом на туалете, я сделал большую затяжку и посмотрел на луну, а затем вниз, на территорию школы. Я наблюдал за несколькими полицейскими долины Темзы, марширующими взад-вперед. Их разместили там из-за меня. Но несмотря на них я не чувствовал себя в безопасности. Из-за них я чувствовал себя в клетке.

Однако за ними лежала безопасность. Снаружи все было мирно и неподвижно. Я подумал: Как красиво. Так много мира во всём мире... для некоторых. Для тех, кто свободен в его поиске.

Как раз в этот момент я увидел, как что-то метнулось через двор. Оно замерло под одним из оранжевых уличных фонарей. Я тоже замер и высунулся из окна.

Лиса! Уставилась прямо на меня! Смотри!

Что, приятель?

Ничего.

Я прошептал лисе: Привет, приятель. Как дела?

Ты чего накурился?

Ничего, ничего.

Может быть, это из-за травы — несомненно, из-за травы, — но я почувствовал пронзительное и сильное родство с этой лисой. Я чувствовал большую связь с этой лисой, чем с мальчиками в ванной, другими мальчиками в Итоне — даже с Виндзорами в далёком замке. На самом деле, эта маленькая лисичка, как и леопард в Ботсване, казалась мне посланником, посланным мне из какого-то другого царства. Или, возможно, из будущего.

Если бы я только знал, кто его послал.