Принц Гарри? О, да, не слишком сообразительный.

Не может пройти простой тест без обмана, вот что я прочитал!

Я говорил об этом с па. Я был близок к отчаянию.

Он сказал то, что говорил всегда.

Дорогой мальчик, просто не читай это.

Он никогда это не читал. Он читал всё остальное, от Шекспира до официальных документов по изменению климата, но новости — никогда. (Он действительно смотрел Би-би-си, но часто заканчивал тем, что швырял пульт в телевизор.) Проблема была в том, что все остальные это читали. Все в моей семье утверждали, что не читали, как и па, но даже когда они заявляли это тебе в лицо, лакеи в ливреях суетились вокруг них, раскладывая британские газеты на серебряных блюдах так же аккуратно, как булочки и мармелад.

ФЕРМА НАЗЫВАЛАСЬ Тулумбилла. Её владельцев звали Хиллы. Ноэль и Энни. Они были друзьями мамочки. (Энни была соседкой мамочки по квартире, когда та впервые начала встречаться с па.) Марко помог мне найти их и каким-то образом убедил их позволить мне быть их неоплачиваемым летним стажёром.

У Хиллов было трое детей. Никки, Юсти и Джордж. Старший, Джордж, был точно моего возраста, хотя выглядел намного старше, возможно, из-за долгих лет тяжёлого труда под палящим австралийским солнцем. По прибытии я узнал, что Джордж будет моим наставником, боссом — в некотором смысле, директором. Хотя Тулумбилла совсем не походила на Итон.

На самом деле это не было похоже ни на одно место, где я когда-либо был.

Я пришёл из зелёного места. Ферма Хиллов была одой коричневому цвету. Я пришел из места, где каждый шаг отслеживался, каталогизировался и подвергался суждению. Ферма Хиллов была такой огромной и отдалённой, что большую часть дня меня никто не видел, кроме Джорджа. И странных кенгуру-валлаби.

Прежде всего, я приехал из места, которое было умеренным, дождливым, прохладным. На ферме Хиллов было жарко.

Я не был уверен, что смогу выдержать такую жару. В австралийской глубинке был климат, которого я не понимал и которого, казалось, не принимал мой организм. Как и па, я поникал при одном упоминании о жаре: как я должен был мириться с печью внутри ядерного реактора, установленного на вершине действующего вулкана?

Плохое место для меня, но ещё хуже для моих телохранителей. Эти бедные парни — из всех назначений. Кроме того, их жильё было очень спартанским — пристройка на краю фермы. Я редко видел их и часто представлял себе, как они там, сидят в одних трусах перед шумным электрическим вентилятором, ворчливо полируя свою машину.

Хиллы позволили мне ночевать у них в главном доме, милом маленьком бунгало из белой вагонки, с деревянными ступеньками, ведущими на широкое крыльцо, входной дверью, которая издавала кошачий писк каждый раз, когда её открывали, и громкий хлопок каждый раз, когда её закрывали. На двери была плотная сетка, чтобы уберечься от комаров, которые были большими, как птицы. В тот первый вечер, сидя за ужином, я не мог слышать ничего, кроме ритмичного шлепанья кровососов по сетке.

Больше слушать было особо нечего. Мы все чувствовали себя немного неловко, пытаясь притвориться, что я стажёр, а не принц, пытаясь притвориться, что мы не думаем о мамочке, которая любила Энни, и которую, в свою очередь, Энни тоже любила. Энни явно хотела поговорить о мамочке, но, как и в случае с Вилли, я просто не мог. Так что я набросился на еду, похвалил её, попросил секундочку и порылся в мозгу в поисках болеутоляющих тем для разговора. Но не мог придумать ни одной. Жара уже ослабила мои когнитивные способности.

Засыпая в те первые ночи в глубинке, я вызывал в воображении образ Марко и с тревогой спрашивал его: Мы действительно всё продумали, приятель?

СРЕДСТВОМ ОТ ВСЕХ ПРОБЛЕМ, как всегда, была работа. Тяжелый, потный, безостановочный труд — вот что могли предложить Хиллы и предостаточно, а я не мог насытиться. Чем усерднее я работал, тем меньше чувствовал жар и тем легче было говорить — или не говорить — за обеденным столом.

Но это была не просто работа. Конечно, стажёру требовалась выносливость, но это также требовало определенного артистизма. Нужно было научиться шептаться с животными. Нужно было уметь читать небо и землю.

Ты также должен был обладать превосходным уровнем владения верховой ездой. Я приехал в Австралию, думая, что разбираюсь в лошадях, но Хиллы были охотниками, каждый из которых родился в седле. Ноэль был сыном профессионального игрока в поло. (Он был бывшим тренером па по поло.) Энни могла бы погладить лошадь по носу и сказать, о чём думает животное. А Джордж забирался в седло легче, чем большинство забирается в свои постели.

Обычный рабочий день начинался посреди ночи. За несколько часов до рассвета мы с Джорджем, спотыкаясь, выходили на улицу, брались за первые домашние дела, стараясь сделать как можно больше до восхода солнца. С первыми лучами солнца мы садились в сёдла, скакали галопом к окраинам 40 тысяч акров Хиллов (вдвое больше Балморала) и начинали выпас. То есть перемещали стадо крупного рогатого скота отсюда туда. Мы также искали отставших коров, которые остались на ночь, и загоняли их обратно в стадо. Или погружали на прицеп и отвозили в другую секцию. Я редко знал точно, почему мы перевозили тех или иных коров, но суть я понял:

Коровам нужно пространство.

Я чувствовал их.

Всякий раз, когда мы с Джорджем находили группу отставших животных, мятежную шайку мелкого рогатого скота, это было особенно непросто. Было жизненно важно держать их вместе. Если бы они разбежались, нам бы здорово досталось. Потребовались бы часы, чтобы собрать их, и тогда день был бы испорчен. Если бы одна из них бросилась прочь, скажем, в заросли деревьев, Джорджу или мне пришлось бы мчаться за ней на полной скорости. Время от времени, в середине погони, низко свисающая ветка выбивала тебя из седла, возможно, сбивала с ног. Когда ты приходил в себя, ты проверял, нет ли сломанных костей, внутреннего кровотечения, в то время как лошадь угрюмо стояла над тобой.

Хитрость заключалась в том, чтобы никогда не затягивать погоню. Долгие погони изматывали корову, уменьшали её жировые отложения, снижали её рыночную стоимость. Жир — это деньги, и с австралийским скотом, у которого изначально было мало жира, не было права на ошибку. Воды было мало, травы — мало, а то немногое, что там было, часто хватали кенгуру, на которых Джордж и его семья смотрели, как другие смотрят на крыс.

Я всегда трепетал и посмеивался над тем, как Джордж разговаривал с заблудшим скотом. Он обращался к ним с речью, оскорблял их, проклинал, особенно отдавая предпочтение одному бранному слову, которое многие люди всю жизнь не употребляют. Джордж не мог продержаться и пяти минут. Большинство людей ныряют под стол, когда слышат это слово, но для Джорджа это было как языковой швейцарский армейский нож — бесконечное применение. ((Он также заставил это звучать почти очаровательно, со своим австралийским акцентом.)

Это было всего лишь одно из десятков слов в полном лексиконе Джорджа. Например, сало это упитанная корова, готовая к забою. Бычок был молодым быком, которого должны были кастрировать, но ещё не кастрировали. Отъёмышем был теленок, только что отделившийся от матери. Смоко — это перекур. Такер был едой. Я провел большую часть конца 2003 года, сидя высоко в седле, наблюдая за отъёмышем, посасывая смоко и мечтая о следующем такере.

Иногда трудный, иногда утомительный сбор может быть неожиданно эмоциональным. Молодым самкам было легче, они шли туда, куда их подталкивали, но молодым самцам не нравилось, когда ими командовали, а особенно не нравилось, когда их разлучали с мамками. Они плакали, стонали, иногда нападали на вас. Сильным движением рога могло повредить конечность или разорвать артерию. Но я не боялся. Зато…я был чутким. И молодые самцы, казалось, знали.