Время от времени я выглядывал в заднее окно.

Позади нас я мог разглядеть будущего короля Англии, замышляющего месть.

В ПЕРВЫЙ РАЗ, КОГДА я кого-то убил, Тигги сказала: "Молодец, дорогой!"

Она погрузила свои длинные, тонкие пальцы в тело кролика, под лоскут смятого меха, зачерпнула немного крови и нежно размазала им мне по лбу, щекам и носу. Теперь, сказала она своим хриплым голосом, на тебе есть кровь.

Раскраска кровью — традиция из глубины веков. Проявление уважения к убитому, акт причастия со стороны убийцы. Кроме того, способ отметить переход от детства к… не зрелости.

Нет, не это. Но что-то близкое.

И вот, несмотря на безволосый торс и щебечущий голос, я считал себя, после кровавой раскраски, полноценным охотником. Но примерно в мой пятнадцатый день рождения мне сообщили, что я пройду посвящение в истинного охотника.

Благородный олень.

Это случилось в Балморале. Раннее утро, туман на холмах, туман в ложбинах. Моему проводнику, Сэнди, была тысяча лет. Он выглядел так, словно охотился на мастодонтов. Настоящая старая гвардия, вот как мы с Вилли описывали его и других подобных джентльменов. Сэнди говорил по-старомодному, пах по-старомодному и определённо одевался по-старомодному. Выцветшая камуфляжная куртка поверх рваных зелёных свитеров, балморальный твид плюс четверки, носки, покрытые затяжками, прогулочные ботинки из гортекса. На голове у него была классическая твидовая плоская кепка, в 3 раза старше меня, потемневшая от вечного пота.

Я пробирался рядом с ним через вереск, через болото всё утро напролет. Впереди показался мой олень. Подбираясь всё ближе и ближе, мы наконец остановились и стали наблюдать, как олень жуёт сухую траву. Сэнди убедился, что мы по-прежнему находимся с подветренной стороны.

Теперь он указал на меня, указал на мою винтовку. Пора.

Он откатился в сторону, давая мне пространство.

Он поднял бинокль. Я слышал его хриплое дыхание, когда медленно прицелился и нажал на спусковой крючок. Один резкий, оглушительный треск. Затем наступила тишина.

Мы встали, пошли вперёд. Когда мы добрались до оленя, я почувствовал облегчение. Его глаза уже были затуманены. Всегда было беспокойство, что ты просто нанесёшь рану, и бедное животное будет умирать в лесу, страдать в одиночестве ещё нескольких часов. Когда его глаза стали совсем мутными, Сэнди опустился перед ним на колени, достал сверкающий нож, выпустил кровь из шеи и вспорол брюхо. Он жестом велел мне опуститься на колени. Я опустился на колени.

Я думал, мы собирались помолиться.

Сэнди рявкнул на меня: Ближе!

Я наклонился ближе, достаточно близко, чтобы понюхать подмышки Сэнди. Он мягко положил руку на мою шею, и я подумал, что он собирается обнять меня, поздравить. Молодец, мальчик. Вместо этого он засунул мою голову внутрь туши.

Я попыталась отстраниться, но Сэнди толкнул меня глубже. Я был потрясён его безумной силой. И адскому запаху. Мой завтрак хотел выйти наружу. О, пожалуйста, о, пожалуйста, не дай мне блевануть прямо в тушу оленя. Через минуту я уже ничего не чувствовал, потому что не мог дышать. Нос и рот были полны крови, внутренностей и глубокого, неприятного тепла.

Что ж, подумал я, значит, это и есть смерть. Абсолютное кровоизлияние.

Я себе это не так представлял.

Я обмяк. Всем пока.

Сэнди вытащил меня оттуда.

Я наполнил лёгкие свежим утренним воздухом. Я начал вытирать лицо, с которого капало, но Сэнди схватила меня за руку. Нет, парень, нет.

Что?

Пусть она высохнет, парень! Дай ей высохнуть!

Мы связались по рации с солдатами в долине. Те послали лошадей. Пока мы ждали, мы приступили к работе, полностью разделали оленя — старое шотландское слово, обозначающее потрошение. Мы удалили желудок, разбросали остатки на склоне холма для ястребов и канюков, вырезали печень и сердце, отрезали пенис, осторожно, чтоб не перерезать уретру, которая обдала бы вас мочой — вонь, которая не пропала бы и после десяти горных ванн.

Прибыли лошади. Мы перекинули нашего оленя через белого жеребца, отправили его в кладовую, а затем плечом к плечу пошли обратно в замок.

Когда лицо высохло, а желудок успокоился, я почувствовал растущую гордость. Я был благодарен этому оленю, как меня и учили. Один выстрел, прямо в сердце. Помимо того, что мгновенное убийство было безболезненным, оно сохранило мясо. Если бы я просто ранил его или позволил ему мельком увидеть нас, его сердце забилось бы быстрее, кровь наполнилась бы адреналином, и стейки и филе были бы несъедобны. Эта кровь у меня на лице не содержала адреналина, что является заслугой моей меткости.

Я также был добр к природе. Управление их численностью означало спасение популяции оленей в целом, гарантируя, что у них будет достаточно пищи на зиму.

Наконец я был добр к обществу. Большой олень в кладовой означало много хорошего мяса для тех, кто жил в окрестностях Балморала.

Эти добродетели проповедовались мне с раннего возраста, но теперь я пережил их и чувствовал на своем лице. Я не был религиозен, но это “кровавое лицо” было для меня крещением. Па был глубоко религиозен, он молился каждую ночь, но сейчас, в этот момент, я тоже почувствовал близость к Богу. Если любишь природу, всегда говорил па, ты должен знать, когда оставить её в покое, а когда управлять ею, а управление означало выбраковку, а выбраковка означала убийство. Всё это было формой почитания.

В кладовой мы с Сэнди разделись и проверили друг друга на наличие клещей. Благородных оленей в тех лесах было хоть отбавляй. Как только клещ попадал тебе на ногу, он зарывался глубоко под кожу, часто заползая тебе на яйца. Одного бедного егеря недавно свалила болезнь Лайма.

Я запаниковал. Каждая веснушка выглядела как знак смерти. Это что, клещ? А это?

Нет, парень, нет!

Я оделся.

Повернувшись к Сэнди, чтобы попрощаться, я поблагодарил его за опыт. Мне хотелось пожать ему руку, обнять его. Но тихий голос внутри меня сказал:

Нет, парень. Нет.

ВИЛЛИ ТОЖЕ ЛЮБИЛ ОХОТУ, так что это было его отмазкой за неприезд в Клостерс[2] в том году. Он предпочел остаться в бабушкином поместье в Норфолке, двадцать тысяч акров, которые мы оба обожали: Сандрингем.

Лучше стрелять куропаток, сказал он па.

Ложь. Па не знал, что это ложь, но я-то знал. Настоящая причина, по которой Вилли оставался дома, заключалась в том, что он не мог смотреть на «Стену».

Прежде чем кататься на лыжах в Клостерсе, мы всегда должны были дойти до специально отведённого места у подножия горы и предстать перед 70 или около того фотографами, расположенными в 3 или 4 восходящих яруса — «Стена». Они наводили свои объективы, выкрикивали наши имена и снимали нас, пока мы щурились, ёрзали и слушали, как па отвечает на их дурацкие вопросы. «Стена» была ценой, которую мы платили за беспроблемный час на склонах. Только если бы мы подойдём к Стене папарацци, они ненадолго оставят нас в покое.

Па не любил «Стену» — он был этим знаменит, — но мы с Вилли презирали её.

Следовательно, Вилли был дома и охотился на куропаток. Я бы осталась с ним, если бы мог, но я был недостаточно взрослым, чтобы попросить об этом.

В отсутствие Вилли нам с па пришлось самим стоять лицом к лицу со «Стеной», отчего ситуация становилась ещё более неприятной. Я держался поближе к па, а камеры жужжали и щёлкали. Воспоминания о "Спайс Герлз". Воспоминания о мамочке, которая тоже презирала Клостерс.

Вот почему она прячется, подумал я. Из-за всего этого. Из-за этого дерьма.

У мамочки были и другие причины ненавидеть Клостерс, помимо «Стены». Когда мне было 3 года, па и его друг попали в ужасную катастрофу на тамошних склонах. Их настигла мощная лавина. Па чудом спасся, а друг — нет. Погребённый под этой стеной снега, последний вздох друга, должно быть, был наполнен снегом. Мамочка часто говорила о нём со слезами на глазах.