Я пытаюсь сказать, что я был счастлив там.

На самом деле, возможно, я никогда не был счастливее того золотого летнего дня в Балморале: 30 августа 1997 года.

Мы отдыхали в замке неделю. В планах было остаться на ещё одну. Как и за год до этого и два года назад. Балморал был отдельным микросезоном, двухнедельным перерывом в шотландском Наогрье, отмечавшим переход от разгара лета к ранней осени.

Бабушка тоже была там. Естественно. Она проводила большую часть каждого лета в Балморале. И дедушка. И Вилли. И па. Вся семья, за исключением мамы, потому что мама больше не была частью семьи. Она либо сбежала, либо была выброшена, в зависимости от того, кого вы спросите, хотя я никогда никого не спрашивал. В любом случае, она отдыхала где-то ещё. В Греции, говорил кто-то. Нет, на Сардинии, сказал кто-то. Нет, нет, подсказал кто-то, твоя мать в Париже! Может быть, это сама мама сказала это. Когда она позвонила ранее в тот день, чтобы поболтать? Увы, это воспоминание, как и миллионы других, находится по другую сторону высокой мысленной стены. Такое ужасное, мучительное чувство знать, что они там, на другой стороне, вы всего в нескольких дюймах от них, но стена всегда слишком высока, слишком толста. Неприступна.

В отличие от башен Балморала.

Где бы ни была мама, я понимал, что она со своим новым другом. Это было слово, которое все использовали. Не бойфренд, не любовник. Друг. Хороший парень, я подумал. Мы с Вилли только познакомились с ним. Вообще-то, мы были с мамой несколько недель назад, когда она впервые встретила его, в Сан-Тропе. Да. Мы отлично проводили время, только втроем, остановились на какой-то старой вилле. Каждый раз, когда мама, Вилли и я были вместе, было много смеха, возни, что было нормой, хотя в тот праздник этого было больше. Вся эта поездка в Сен-Тропе была райской. Погода была прекрасной, еда — вкусной, мама улыбалась.

Принцесса Диана и Доди Аль-Файед

А самое главное, там были гидроциклы.

Чьи они? Не знаю. Но я отчетливо помню, как мы с Вилли катались на них в самую глубокую часть канала, кружа, ожидая, пока появятся большие паромы. Мы использовали большие волны, как пандусы, чтобы взлететь повыше. Не знаю, как мы не погибли.

После того, как мы вернулись с той авантюры на гидроциклах, впервые мы встретили маминого друга? Нет, скорее всего, это было до этого. Привет, ты должно быть Гарри. Чернющие волосы, кожистый загар, белоснежная улыбка. Как ты сегодня?Меня зовут бла бла. Он болтал с нами, с мамочкой. Особенно с мамой. Именно с мамой. Его глаза, полные красных сердец.

Он был дерзким, без сомнения. Но, опять же, достаточно хорошим. Он подарил маме подарок. Бриллиантовый браслет. Похоже, подарок ей понравился. Она часто носила его. Затем он исчез из моего сознания.

Главное, чтобы мама была счастлива, сказал я Вилли, который сказал, что согласен.

ЭТО ШОК ДЛЯ ОРГАНИЗМА — возвращаться из залитого солнцем Санкт-Тропе в облачный Балморал. Я смутно помню этот шок, хотя не могу вспомнить ещё много моментов о нашей первой неделе в замке. Тем не менее, я почти могу гарантировать, что мы находились в основном на открытом воздухе. Семья практически жила на улице, особенно бабушка, которая злилась, если не проводила на свежем воздухе хотя бы час в день. То, что мы сделали на улице, однако, то, что мы обсуждали, во что одевались и что ели я не могу вспомнить. Некоторые рассказывают, что наш вояж с острова Уайт в замок был последним для королевской яхты. Звучит прекрасно.

Что я помню, в мельчайших подробностях, так это окружающая среда. Густой лес. Заселённый оленями холм. Река Ди, протекающая через Нагорье. Лохнагар парит над головой, вечно залитый снегом. Пейзаж, география, архитектура, вот что осталось в моей памяти. Даты? Простите, мне нужно их вспомнить. Разговоры? Я постараюсь, но не буду настаивать на дословности своих воспоминаний, особенно что касается девяностых годов. Но спросите меня о месте, где я бывал: замок, кабина, борт самолёта, каюта, спальня, дворец, сад, паб — и я воссоздам их до ковровых дорожек.

Почему моя память запоминает события именно так? Это генетика? Травма? Сочетание обоих в духе Франкенштейна? Является ли это проявлением моего внутреннего солдата, оценивающим каждое пространство как потенциальное поле боя? Является ли это моим врождённым качеством, восстающим против насильственного кочевого существования? Это несколько слабая теория, что мир, по сути, лабиринт, и нельзя оказываться в нём без карты?

Какова бы ни была причина, моя память — это моя память, она делает то, что делает, собирает и сохраняет всё так, как считает нужным, и в том, что я помню и как я помню, так же много правды, как и в так называемых объективных фактах. Такие вещи, как хронология и причина-и-следствие часто просто басни мы рассказываем себе о прошлом. Прошлое никогда не умирает. Это даже не прошлое. Когда я обнаружил эту цитату не так давно на BrainyQuote.com, я был потрясён. Я подумал: Кто такой этот Фолкнер? И как он связан с нами, Виндзорами?

И так: Балморал. Закрыв глаза, я вижу главный вход, обшитые панелями парадные окна, широкий портик и три серо-чёрные гранитные ступени в крапинку, ведущие к массивной парадной двери из дуба цвета виски, часто подпираемой тяжёлым закруглённым камнем с одним лакеем в красном мундире, а внутри просторный зал и его белый каменный пол, с серой плиткой в виде звёзд, и огромный камин с красивой каминной доской из темного дерева с богатой резьбой, а с одной стороны какое-то подсобное помещение, а слева, у высоких окон, крючки для удочек, тростей, резиновые сапоги и плотные непромокаемые плащи — так много плащей, потому что лето может быть влажным и холодным по всей Шотландии, но это было круто в этом сибирском уголке — а потом светло-коричневая деревянная дверь, ведущая в коридор с малиновым ковром и стенами, оклеенными кремовыми обоями, узором из золотого флока, похожими на шрифт Брайля, а потом множество комнат по коридору, каждая с определённым назначением, вроде для сидения или чтения, телевизора или чая, и одна особая комната для пажей, многих из которых я любил, как дурацких дядюшек, и, наконец, главная палата замка, построенная в XIX веке почти на месте другого замка, датируемого XIV веком, через несколько поколений от другого принца Гарри, который был изгнан, а затем вернулся и уничтожил всё и вся на своем пути. Моя дальняя родня. Моя родственная душа, утверждают некоторые. По крайней мере, мой тёзка. Я родился 15 сентября 1984 года. Меня окрестили Генри Чарльзом Альбертом Дэвидом Уэльским.

Но с первого дня все называли меня Гарри.

В центре этого главного зала находилась парадная лестница. Широкая, драматичная, редко используемая. Всякий раз, когда бабушка поднималась в свою спальню на втором этаже в сопровождении корги, она предпочитала лифт.

Корги тоже предпочитали его.

Рядом с бабушкиным лифтом, за парой малиновых дверей салона и вдоль зелёного клетчатого пола, вела маленькая лестница с тяжёлыми железными перилами; она вела на второй этаж, где стояла статуя королевы Виктории. Я всегда кланялся ей, проходя мимо. Ваше Величество! Вилли тоже. Нам так велели, но я бы все равно кланялся ей сам. «Бабушка Европы» показалась мне чрезвычайно убедительной, и не только потому, что бабушка любила её, и не потому, что однажды папа хотел назвать меня в честь её мужа. (мамочка запретила) Виктория нашла большую любовь, была счастлива, но жизнь её, по сути, была трагична. Её отец, принц Эдуард, герцог Кентский и Стратернский, как говорили, был садистом, который сексуально возбуждался, когда солдат пороли, а её дорогой муж Альберт умер у неё на глазах. Кроме того, за время её долгого и одинокого правления в неё стреляли 8 раз, в 8 разных случаях, 7 разных человек.