Через двадцать минут мы достигли Вестминстерского аббатства. Мы сели на длинную скамью. Похороны начались с чтения эпитафий и хвалебных речей и завершились выступлением Элтона Джона. Он поднялся медленно, неловко, как будто он был одним из великих королей, веками погребённых под аббатством, внезапно пробуждённым к жизни. Он прошёл вперёд, сел за рояль. Есть ли кто-нибудь, кто не знает, что он спел «Свеча на ветру» — версию, которую переработал для мамы? Я не могу быть уверен, что записи в моей голове относятся к тому моменту или к клипам, которые я видел позже. Возможно, это остатки повторяющихся кошмаров. Но у меня есть одно чистое, неоспоримое воспоминание о кульминации песни, о том, что мои глаза начали щипать, а слёзы почти капали.

Почти.

Ближе к концу службы появился дядя Чарльз, который использовал отведённое ему время, чтобы разнести всех: семью, нацию, прессу — за то, что они преследовали маму до самой смерти.

Вы могли чувствовать аббатство, нацию снаружи, отшатывающуюся от удара. Правда ранит. Затем восемь валлийских гвардейцев двинулись вперёд, подняли огромный обитый свинцом гроб, который теперь был задрапирован королевским штандартом — чрезвычайное нарушение протокола. (Они тоже уступили давлению и приспустили флаг, но не королевский штандарт, конечно, а "Юнион Джек" — и всё же беспрецедентный компромисс). Королевский штандарт всегда был зарезервирован для членов королевской семьи, которой, как мне сказали, мама уже не была. Означало ли это, что её простили? Бабушка? По всей видимости. Но это были вопросы, которые я не могу сформулировать, не говоря уже о том, чтобы задать их взрослому, так как гроб медленно вынесли наружу и погрузили в кузов черного катафалка. После долгого ожидания катафалк тронулся, неуклонно катил по Лондону, который со всех сторон кишел самой большой толпой, которую когда-либо видел этот нестареющий город, вдвое большей, чем толпы, праздновавшие окончание Второй мировой войны. Он проходил мимо Букингемского дворца, вверх по Парк-лейн, к окраине, к Финчли-роуд, затем к Хендон-уэй, затем к эстакаде Брент-Кросс, затем к Северной окружной, затем по M1 до развязки 15а и на север к Харлстону, прежде чем пройти через железные парадные ворота поместья дяди Чарльза.

Элторп.

Вилли и я большую часть той поездки на машине наблюдали по телевизору. Мы уже были в Элторпе. Нас подгоняли, хотя оказалось, что торопиться незачем. Мало того, что катафалк проехал долгий путь, его несколько раз задерживали из-за того, что все бросали на него цветы, закрывали вентиляционные отверстия и вызывали перегрев двигателя. Водителю приходилось постоянно останавливаться, чтобы телохранитель мог выйти и убрать цветы с лобового стекла. Телохранителем был Грэм. Нам с Вилли он очень понравился. Мы всегда называли его "крекер", как крекеры Грэма. Мы подумали, что это классно.

Когда катафалк наконец добрался до Элторпа, гроб снова сняли и перенесли через пруд, по зелёному железному мосту, наспех установленному военными инженерами, на небольшой остров, где его поставили на платформе. Мы с Вилли шли по тому же мосту на остров. Говорили, что руки мамы были скрещены на груди, а между ними положили фотографию меня и Вилли — возможно, единственных двух мужчин, которые когда-либо по-настоящему любили её. Определенно двое, которые любили ее больше всего. Всю вечность мы будем улыбаться ей в темноте, и, может быть, именно этот образ, когда флаг сняли и гроб опустился на дно ямы, окончательно меня сломил. Тело содрогнулось, подбородок опустился, и я начала неудержимо рыдать, закрывая лицо руками.

Мне было стыдно за то, что я нарушил семейный кодекс, но я не мог больше сдерживаться .

Всё в порядке, успокаивала я себя, всё в порядке. Вокруг нет никаких камер.

Кроме того, я плакал не потому, что верил, что мать в той дыре. Или в этом гробу. Я пообещал себе, что никогда не поверю этому, кто бы что ни говорил.

Нет, я плакал от одной мысли.

Это было бы невыносимо трагично, подумал я, если бы это было правдой.

ПОТОМ ВСЕ РАЗОШЛИСЬ.

Семья вернулась к работе, а я снова пошёл в школу, как после каждых летних каникул.

«Назад к норме», — радостно сказали все.

С пассажирского сиденья папиного Aston Martin с открытым верхом все выглядело точно так же. Школа Ладгроув, расположенная в изумрудной сельской местности Беркшира, как и всегда выглядела как деревенская церковь. (Кстати, школьный девиз был взят из Екклесиаста: Всё, что может рука твоя делать, по силам делай). С другой стороны, не так много деревенских церквей могли похвастаться двумястами акрами леса и лугов, спортивными площадками и теннисными кортами, научными лабораториями и часовней. Плюс богатая библиотека.

Если бы вы хотели найти меня в сентябре 1997 года, библиотека была бы последним местом, куда нужно было бы заглянуть. Лучше проверьте в лесу. Или на спортивных площадках. Я всегда пытался двигаться, что-то делать.

Также я был чаще всего один. Мне нравились люди, я был общителен по натуре, но именно тогда я не хотел, чтобы кто-то был слишком близко. Мне нужно было побыть одному.

Однако это было непростой задачей для Ладгроува, где проживало более сотни мальчиков. Мы вместе ели, вместе мылись, вместе спали, иногда по десять человек в комнате. Каждый знал, что делал другой, вплоть до того, кто был обрезан и кто не был. (Мы назвали это «Круглоголовые против кавалеров»).

И всё же, кажется, никто из мальчиков не вспомнил маму, когда начался этот новый семестр. Из уважения?

Скорее из страха.

Я точно никому ничего не сказал.

Через несколько дней после моего возвращения у меня был день рождения. 15 сентября 1997 года. Мне исполнилось 13. По давней школьной традиции был торт, сорбет, и мне разрешили выбрать два вкуса. Я выбрал чёрную смородину.

И манго.

Мамины любимые.

Дни рождения в Ладгроув всегда были большим событием, потому что каждый мальчик и большинство учителей были ненасытными сладкоежками. За место рядом с именинником часто велась ожесточённая борьба: там гарантировался первый и самый большой кусок. Я не помню, кому удалось выиграть место рядом со мной.

Загадай желание, Гарри!

Вы хотите желание? Хорошо, я хочу, чтобы моя мать...

Вдруг, из ниоткуда…

Тётя Сара?

В руках у неё коробка. Открой её, Гарри.

Я порвал оберточную бумагу, ленту. Я заглянул внутрь.

Что…?

Мама купила для тебя. Незадолго до…

Ты имеешь в виду в Париже?

Да. В Париже.

Это был Xbox. Я был рад. Я обожал видеоигры.

Такова история, во всяком случае. Во многих историях о моей жизни это известно как Евангелие, и я понятия не имею, правда ли это. Папа сказал, что мама ранилась в голову, но, может быть, у меня рана в мозгу? Скорее всего, в качестве защитного механизма память больше не записывала вещи так, как раньше.

НЕСМОТРЯ НА ДВУХ ДИРЕКТОРОВ-МУЖЧИНЫ: мистера Джеральда и мистера Марстона, оба легенды — Ладгроув в основном управлялся женщинами. Мы называли их матронами. Вся нежность, которую мы получали изо дня в день, исходила от них. Матроны обнимали нас, целовали, перевязывали нам раны, вытирали слёзы. (То есть, все, кроме моих. После того единственного раза у могилы я больше не плакал). Они заменяли нам матерей. Мамы-вдали-от-мам, они всегда лепетали, что всегда было странно, но теперь особенно сбивало с толку, из-за исчезновения мамы, а также из-за того, что надзирательницы вдруг стали… привлекательными.

Я был влюблён в мисс Робертс. Я был уверен, что однажды женюсь на ней. Также помню двух мисс Линн. Мисс Линн-старшая и мисс Линн-младшая. Они были сёстрами. Я был глубоко влюблён в последнюю. Я тоже думал, что женюсь на ней.

Три раза в неделю, после ужина, надзирательницы помогали младшим мальчикам с вечерним туалетом. Я до сих пор вижу длинный ряд белых ванн, в каждой из которых полулежит мальчик, словно маленький фараон, ожидающий своего персонального мытья волос. (Для старших, достигших половой зрелости, стояли две ванны в отдельной комнате, за жёлтой дверью). Матроны проходили вдоль ряда ванн с жёсткими щетками, кусками цветочного мыла. У каждого мальчика было свое полотенце со школьным номером. У меня был "116".