Суд ещё не закончился.

Самоубийство, — пробормотал папа.

Может быть. Но оно того стоит.

Я сказал, что скоро докажу, что пресса больше, чем лжецы. Что они нарушают закон. Я хочу, чтобы некоторые из них попали в тюрьму. Вот почему они так яростно напали на меня: они знали, что у меня есть веские доказательства.

Дело было не во мне, а в интересах общества.

Качая головой, па согласился, что журналисты — отбросы общества. Это его выражение. Но...

Я фыркнул. Вечно было какое-то "но", когда дело доходило до прессы, потому что он ненавидел их ненависть, но столь же обожал их любовь. Можно было бы возразить, что в этом корень всей проблемы, да и всех проблем, уходящих корнями в десятилетия. Будучи мальчиком, лишённым любви, над которым издевались одноклассники, он был опасен, его неизбежно тянуло к эликсиру, который они ему предложили.

Он привёл дедушку в качестве прекрасного примера того, почему не надо слишком обращать внимание на прессу. Бедного дедушку газеты поносили большую часть его жизни, но теперь посмотрите. Он национальное сокровище! В газетах не писали о нём только хорошее.

Тогда чего вы так разволновались? Просто подождите, пока мы не умрём и всё будет путём?

Если бы ты мог просто вытерпеть это, дорогой мальчик, какое-то время, то они внезапно начнут тебя за это уважать.

Я только рассмеялся.

Я лишь хочу сказать, не принимай это на свой счёт.

Коли уж речь зашла о "своём счёте", я сказал им, что, возможно, научусь переносить прессу и даже прощу их оскорбления, но потакательство моей семьи – такое трудно будет простить. Офис Папы, офис Вилли, помогающий этим извергам, — это ли не соучастие?

Очевидно, Мег была хулиганкой — это была последняя порочная кампания, которую они помогали организовать. Это было настолько шокирующе, настолько возмутительно, что даже после того, как мы с Мег уничтожили их ложь 25-страничным отчётом с доказательствами в отдел кадров, у меня не получалось просто забыть об этом.

Па отошел. Вилли покачал головой. Они начали разговаривать друг с другом. Мы через такое проходили уже сотни раз, сказали они. Ты просто занимаешься самообманом, Гарри.

Но скорее это они обманывали себя.

Даже если бы я согласился с тем, что па и Вилли и их помощники никогда не делали ничего явного против меня или моей жены — их молчание было неоспоримым фактом. И эта тишина была проклятой. И она продолжалась. Душераздирающая.

Па сказал: Ты должен понять, дорогой мальчик, Институт[24] не может говорить СМИ, что им писать или говорить!

У меня опять случился приступ смеха. Па тут вещает мне, что не может просто сказать камердинеру, что ему делать!

Вилли сказал, что я подходящая кандидатура, чтобы говорить о сотрудничестве с прессой. Что насчёт того интервью с Опрой[25]?

Опра Уинфри

Месяцем ранее мы с Мег дали интервью Опре Уинфри. (За несколько дней до этого в эфире в газетах стали появляться истории про "хулиганку Мег" — какое совпадение!) С тех пор, как мы покинули Британию, нападки на нас росли в геометрической прогрессии. Мы должны были что— то сделать, чтобы это прекратилось. Молчание не помогало. Оно только ухудшало ситуацию. Мы чувствовали, что у нас нет выбора.

Несколько близких друзей и любимых людей в моей жизни, включая одного из сыновей Хью и Эмили, Эмили и даже Тигги, упрекали меня за интервью Опре. Как вы могли раскрыть такие подробности? О вашей семье? Я сказал им, что не совсем понимаю, чем общение с Опрой отличается от того, что делали моя семья и их сотрудники десятилетиями, подбрасывая прессе сальные, вымышленные истории. А что насчёт бесконечных книг, которые были изданы при их сотрудничестве, начиная с крипто-автобиографии па 1994 года от Джонатана Димблби? Или сотрудничество Камиллы с редактором Джорди Грейгом? Разница только в том, что мы с Мег были откровенны. Мы выбрали собеседника, который был безупречен, а мы ни разу не прятались за фразами типа "источники во Дворце", мы показывали всем, что говорим открыто.

Я смотрел на готические руины. В чём смысл? Я задумался. Па и Вилли не слушали меня, а я не слышал их. Они были не в состоянии объяснить свои действия или бездействие, и так было всегда, потому что не было объяснения. Я начал прощаться, удачи, берегите себя, но Вилли вдруг разозлился и закричал, что если всё так плохо, как я говорил, то я сам виноват, что никогда не просил о помощи.

Ты никогда не приходил к нам! Ты никогда не приходил ко мне!

С детства это была позиция Вилли на всё. Я должен прийти к нему. Демонстративно, прямо, официально согнуть колено. В противном случае никакой помощи от Наследника.

Если на нас нападёт медведь и он это заметит, он тоже будет ждать, пока я попрошу о помощи?

Я упомянул Сандрингемское соглашение. Я просил его о помощи, когда соглашение было нарушено, разорвано, когда нас лишили всего, но он не пошевелил и пальцем.

Это всё бабушка! Поговори с бабушкой!

Я взмахнул рукой, мне было противно, но он бросился, схватил меня за рубашку. Послушай меня, Гарольд.

Я высвободился, отказалась смотреть ему в глаза. Он заставил меня посмотреть себе в глаза.

Послушай меня, Гарольд! Я люблю тебя, Гарольд! Я хочу, чтобы ты был счастлив.

Слова вылетели из моих уст: Я тоже тебя люблю... но твоё упрямство... оно какое-то странное!

А твоё — нет?

Я снова высвободился.

Он схватил меня снова, повернул к себе лицом.

Гарольд, послушай меня! Я просто хочу, чтобы ты был счастлив, Гарольд. Я… Клянусь.... клянусь жизнью мамы.

Он остановился. Я тоже. Па остановился.

Он перешёл черту.

Он использовал тайный код, универсальный пароль. С самого детства эти три слова должны были использоваться только во времена крайнего кризиса. Жизнью мамы. В течение почти 25 лет мы оставляли эту душераздирающую клятву на время, когда один из нас должен был быть услышан, чтобы ему быстро поверили. На время, когда ничто другое не поможет.

Я остановился, как и должен был. Не потому, что он воспользовался этой клятвой, а потому, что это не помогло. Я просто не верил ему, не доверял ему. И наоборот. Он тоже видел это. Он видел, что между нами так много боли и взаимного недоверия, что даже эти священные слова не нам не помогут.

Насколько мы потеряны, подумал я. Как далеко мы зашли? Какой ущерб был нанесён нашей любви, нашей связи и почему? И всё из-за того, что ужасная толпа отморозков и старушек, заурядных преступников и клинических садистов с Флит-стрит, чувствующих необходимость получить удовольствие, прибыль и решить свои личные проблемы, мучит одну очень большую, очень древнюю, очень неблагополучную семью.

Вилли не был готов смириться с поражением. Мне было плохо и больно после всего, что случилось и… и... Клянусь жизнью мамы, что я просто желаю тебе счастья.

Мой голос сломался, как я ему мягко сказал: Знаешь, я тебе не особо верю.

Мой разум внезапно наполнился воспоминаниями о наших отношениях. Но одно из них встало передо мной, будто случилось вчера. Мы с Вилли много лет назад в Испании. Красивая долина, сверкающий воздух с необычайно чистым средиземноморским светом, мы вдвоём, стоим на коленях за зелёной холщовой стеной, когда звучат первые охотничьи рога. Опускаем плоские кепки, когда первые куропатки летят на нас, бах бах бах, несколько падают, передаём наши ружья заряжающим, которые вручают нам новые, бах бах бах, ещё несколько падают, передаём опять ружья, наши рубашки темнеют от пота, земля заполняется птицами, которыми близлежащие деревни кормились бы неделями, бах, последний выстрел, ни один из нас не мог промахнуться, затем мы встали, промокшие, голодные, счастливые, потому что мы молоды и вместе, и это было наше место, наше единственное истинное пространство, вдали от Них и близко к Природе. Это был такой трансцендентный момент, что мы повернулись и сделали то, что делали очень редко — обнялись. Действительно обнялись.