Ци Жун заплевался:

— Отстань! Отстань! Хватит меня преследовать! Мелкая докука!

Его плевок перелетел огромное расстояние, попал Гуцзы по голове, и мальчик упал, отлетев назад. Сидя на земле, малыш горько расплакался, зашёлся в настоящей истерике.

Се Лянь, не в силах это слышать, вылетел из храма Тысячи фонарей с гневным криком:

— Ци Жун!

Увидев принца, который заслонил ему путь, Ци Жун со страху ринулся назад и по дороге подхватил Гуцзы.

— Не подходи! — выкрикнул он Се Ляню. — Если приблизишься, я этой маленькой обузе^[244] откушу голову прямо у тебя на глазах!!! Сынок, ты станешь для папаши пропитанием, вот настоящая сыновняя почтительность! Как-нибудь я тебя сварю, а в соевом соусе или на пару — выберешь сам, ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Се Лянь, конечно, угроз не страшился и почти бросился в погоню, но тут позади раздался грохот — Хуа Чэн смёл со стола подставку для кистей и дощечку с тушью, словно в приступе неконтролируемой ярости.

Делать нечего, времени на погоню за Ци Жуном у Се Ляня не осталось, принц развернулся и позвал:

— Сань Лан…

Внезапно Хуа Чэн заключил его в объятия и дрожащим голосом сказал:

— Я солгал. Не уходи.

Се Лянь в его руках замер как железная доска.

— Сань Лан? Ты узнаёшь меня?

Казалось, сознание Хуа Чэна затуманилось, и он совершенно не понимал, кто перед ним. Только крепко прижимал Се Ляня к себе и бормотал одно и то же:

— Я солгал, не уходи…

Се Лянь широко распахнул глаза. За пределами храма Тысячи фонарей слышался довольный хохот Ци Жуна и громкий плач Гуцзы.

Ци Жун голосил:

— Хи-хи! Паршивый пёс Хуа Чэн! Вот тебе и расплата за то, что меня презирал! Всё выделывался, строил из себя непобедимого! Что, настигло немедленное воздаяние?! Не смог на ногах устоять!

У стонущих от боли демонов не осталось сил на погоню, но всё же послышалась брань:

— Лазурный демон! Ах ты, бесполезная дрянь, откуда только смелости набрался, чтобы ругать нашего градоначальника?!

Слушая галдёж с улицы, Хуа Чэн, кажется, разгневался сильнее, даже замахнулся, будто собирался разнести всех в пух и прах. Се Лянь поспешно обнял его покрепче, опустил его руку и нежным голосом сказал:

— Ладно, ладно. Я не уйду, я тебя не оставлю, — другой рукой принц сделал взмах, и врата храма Тысячи фонарей захлопнулись сами собой. Чтобы Ци Жун не мог ворваться сюда, принц ещё и выкрикнул в сторону выхода: — Если хочешь сбежать, так проваливай, мне некогда с тобой носиться! А не то берегись, как бы… А!

Видимо, Хуа Чэну было мало просто обнимать принца — он резким движением прижал Се Ляня к нефритовому столу. В этот раз беспорядок стал ещё хуже — все письменные принадлежности рассыпались по полу. Се Лянь рукой залез в блюдце с киноварью и, сопротивляясь, оставил на бумаге тёмно-красные следы. Теперь на словах «над горой Ушань» из «Дум в разлуке» красовались завораживающие красные пятна, бросающиеся в глаза внезапным очарованием.

Се Лянь начал:

— Сань…

Но Хуа Чэн, не давая ему сказать ни слова, прижал принца за плечи и поцеловал.

Ци Жун, ясное дело, услышал беспокойство в голосе Се Ляня и расхохотался:

— Мой царственный брат, ты уж будь поосторожнее! Паршивый пёс Хуа Чэн сейчас наверняка обернулся бешеной шавкой, кусает всех, кто попадётся на глаза! А я пойду разнесу эту весть по свету! Монахов да заклинателей, что мечтают свести счёты с этой псиной, немало наберётся, так пусть скорее приходят поквитаться с ним, пока выпала такая возможность! Хэ-хэ-ха-ха-ха…

Его голос постепенно удалялся, а сердце Се Ляня тревожно сжалось. Что если Ци Жун в самом деле позовёт ораву заклинателей, которых когда-то прогневал Хуа Чэн, чтобы воспользоваться его теперешним плачевным положением? Разве Призрачный город и все его обитатели смогут остаться целыми и невредимыми?

Хуа Чэн не дал ему времени на раздумья. Он ведь не был живым человеком и не имел температуры тела, но в эти мгновения весь горел, словно подхватил сильный жар. Губы принца крепко прижимались к губам Хуа Чэна, и Се Лянь вынужденно ощущал на себе горячие волны, накатывающие бушующим потоком. Рука, которой он намеревался оттолкнуть Хуа Чэна, сильнее сжала красные одежды на его плече.

Возможно, из-за чрезмерной мощи магических сил Хуа Чэна, горло, грудь и живот принца стало буквально распирать от их потока, отчего ему сделалось нестерпимо тягостно. Се Лянь чувствовал, если так продолжится дальше, та сила, которую против его воли вливает в него Хуа Чэн, просто пронзит принца насквозь. Стиснув зубы, Се Лянь нанёс удар ладонью. И всё же он не мог по-настоящему навредить Хуа Чэну, поэтому удар пришёлся лишь в плечо и вышел ни лёгким, ни тяжёлым. Хуа Чэн же с силой схватил запястье принца и снова прижал к столу, продолжая давать выход ярости.

Позволять подобному продолжаться определённо нельзя. На этот раз Се Лянь пустил в ход обе руки, оттолкнул Хуа Чэна и отбежал к краю постамента, немного задыхаясь. Но Хуа Чэн сразу оказался перед ним и вновь придавил своим телом. Глаза его при этом налились кроваво-красным.

Се Лянь воскликнул:

— Сань Лан!

Может быть, подействовал его голос. Хуа Чэн долго-долго смотрел на его лицо, а потом вдруг мёртвой хваткой прижал к себе.

Видя, что его услышали и больше не вливают магические силы, Се Лянь выдохнул с облегчением. Но в его объятиях принц вдруг почувствовал, как магический поток бурлит в теле Хуа Чэна. Нет ничего удивительного в том, что он хватал принца и сразу целовал, ведь подобную беснующуюся мощь вынести было невозможно — необходимо дать ей выход.

Чтобы окончательно успокоить и привести Хуа Чэна в сознание, придётся даже пустить ему кровь. Но вот беда — он ведь не живой человек, откуда взяться крови?

Как следует подумав, Се Лянь всё-таки сказал:

— Прошу меня извинить…

А потом обеими руками обхватил лицо Хуа Чэна и сам накрыл его губы своими, медленно втягивая в себя сухой и горячий магический поток, чтобы облегчить боль и жар. Хуа Чэн притянул к себе принца за талию, отчего Се Лянь слегка вздрогнул, а в следующий миг они вместе повалились на божественный постамент.

К слову, вышло совсем нечестно. Ведь Се Лянь не осмеливался даже приблизиться к хоть немного опасным местам на теле Хуа Чэна, тогда как тот, находясь в помутнении сознания, вёл себя абсолютно бесцеремонно с телом принца, чем доводил его до непередаваемых мучений. Божественный постамент должен служить для поклонения или поднесения даров божеству, а сейчас демон и само божество слились на нём в объятиях и поцелуях. Поистине, картина причудливая и невероятная, но вместе с тем чарующая и чувственная.

В прошлом в подобных обстоятельствах оба, можно считать, пребывали в сознании, и каждый раз находилась какая-то несравнимо благовидная причина, которая объясняла необходимость подобных действий в полной мере, главное — чтобы их губы соприкасались, не более того.

Теперь же замутнённое сознание одного застигло врасплох другого, и происходящее вышло за рамки простого соприкосновения губ. Сквозь туман смятения Се Лянь наконец кое в чём убедился. Пусть каждый раз ему казалось, что он действовал не по своей воле, в действительности же он каждый раз не мог сдержать своих чувств^[245].

Так они пережили почти целую ночь. Жар в теле Хуа Чэна наконец улёгся, и руки, обнимающие Се Ляня, тоже расслабились. Принц перевернулся и сел, внимательно поглядев на лицо Хуа Чэна, который закрыл глаза и погрузился в глубокий сон. Се Лянь тихо вздохнул.

Эмин, брошенный в стороне, до сих пор бешено вращал глазом, и Се Ляню пришлось взять саблю и долго гладить, пока Эмин не начал удовлетворённо щуриться.

Вскоре Хуа Чэн, резко перевернувшись, сел на постаменте и вскрикнул:

— …Ваше Высочество?!

Се Лянь быстро привёл в порядок выражение лица, обернулся и радостно отозвался:

— Ты очнулся? Всё в порядке.

Хуа Чэн огляделся по сторонам. В зале, посвящённом главному божеству храма Тысячи фонарей, царил страшный беспорядок. На лице Хуа Чэна, что случалось крайне редко, отразилось изумление и недоумение, будто он совсем не помнил, что здесь произошло.