— Старший дядюшка! …Ах, нет, Его Превосходительство друг градоначальника, вы снова почтили нас визитом!

— Кря! Соскучились по нашим местным деликатесам? Кря!

Се Лянь взял с собой корзину яиц, которые теперь раздавал как гостинцы из мира людей. Многие демоны, заполучив куриное яйцо, от радости пускались в пляс, некоторые обещали сегодня вечером съесть его вперемешку с собственной кровью, некоторые заявляли, что высидят из этого яйца оборотня в восемь чжанов размером. Хуа Чэн снял заклятие с Ци Жуна, и когда зелёный дым развеялся, посреди улицы появился мужчина, тело которого занял Ци Жун. Он тут же прикрыл голову и пригнулся, не смея проронить и звука.

Кто-то из демонов, почуяв запах от него, воскликнул:

— Ой, да ведь это же Лазурный демон!

Остальные, окружив Ци Жуна, долго принюхивались, затем обрадованно заголосили:

— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, и впрямь он! Снова явился к нам, дурень, ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

— В прошлый раз мало ему показалось? Ха-ха-ха-ха, ты посмотри, посмел заявиться опять!

Хуа Чэн приказал:

— За маленьким присмотреть. А насчёт большого, придумайте способ, как вытащить его душу, не повредив при этом тело.

— Слушаемся, градоначальник!

Повинуясь приказу, несколько прекрасных демониц взяли Гуцзы на руки и запели незамысловатую мелодию, услышав которую, мальчик уснул. Остальная нечисть принялась играть с Ци Жуном в догонялки. Он с криками убегал, а толпа демонов гналась за ним по пятам. Хуа Чэн и Се Лянь, некоторое время поглазев на зрелище, пошли в другом направлении, к храму Тысячи фонарей.

Они неспешно вошли в главный зал и приблизились к божественному постаменту, где всё так же покоились четыре драгоценности — кисть, тушь, бумага и дощечка для туши. В последнее время Се Лянь пребывал не в духе, но увидев всё это, решил разрядить обстановку и слегка улыбнулся.

— В прошлый раз я учил тебя каллиграфии и просил побольше заниматься, как появится свободная минутка. Только ты, наверное, совсем не упражнялся?

Хуа Чэн кашлянул и сказал:

— Гэгэ, ты раздал всю мою награду за труды, что мы будем есть на ужин?

Се Лянь, повторяя привычный жест Хуа Чэна, слегка приподнял бровь.

— Не уходи от ответа.

— Я могу упражняться в фехтовании саблей, но не в каллиграфии. Гэгэ, когда тебя нет рядом, чтобы указать мне на ошибки, боюсь, в одиночку я всё делаю неправильно. И чем больше занимаюсь, тем хуже результат.

Се Лянь приподнял бровь ещё выше.

— Сань Лан, ты ведь так умён, неужели существует что-то, что у тебя не получается?

Хуа Чэн взял кисть, обмакнул её в чернила и, притворяясь самым скромным человеком на свете, ответил:

— Это правда. Придётся просить гэгэ о наставлениях.

Се Лянь вздохнул.

— Вначале напиши что-нибудь, а я погляжу.

Хуа Чэн, повинуясь, старательно вывел пару строк. Се Лянь понаблюдал, но потом всё же не выдержал:

— Постой, постой. Тебе… всё же лучше перестать.

Не стоит оскорблять прекрасные каллиграфические инструменты.

Хуа Чэн коротко ответил «О» и в самом деле остановился, убрав кисть.

Се Лянь покачал головой:

— Сань Лан, ты… только не говори никому, что это я учил тебя письму.

— Гэгэ, я правда приложил все усилия.

Кажется, в его голосе даже прозвучала обида. Величественный непревзойдённый Князь Демонов, при одном упоминании о титуле которого три мира содрогаются от ужаса! А теперь он стоял перед принцем как молодой ученик и слушал критические замечания. Вновь объяснив несколько основных моментов, Се Лянь, как и в прошлый раз, обхватил его руку своей и сказал:

— Попробуй ещё. И теперь постарайся как следует.

— Хорошо.

Они сосредоточились на письме. Спустя какое-то время Се Лянь, не задумываясь, спросил:

— Почему опять «Думы в разлуке»?

Хуа Чэн, так же не задумываясь, ответил:

— Мне нравится это стихотворение.

— Мне тоже. Но есть ли у Сань Лана другие любимые стихи? Это ты уже хорошо знаешь, можно попробовать написать что-то ещё.

При грубом подсчёте несколько десятков иероглифов этого стихотворения они вдвоём написали уже несколько десятков раз, и стоило бы сменить тему.

Хуа Чэн же стоял на своём:

— Оставим это. — Отложив кисть, он осторожно подул на чернила и с улыбкой сказал: — Если мне что-то понравилось, ничего иного сердце не принимает, будет помнить вовек. И за тысячу раз, за десятки тысяч раз — сколько бы лет ни прошло, ничего не изменится. Так и с этим стихотворением.

Се Лянь слегка улыбнулся.

— Правда?

— Ага.

Се Лянь опустил ладонь и легко кашлянул.

— Что ж, очень хорошо. Сань Лан искренний и верный человек, это похвально… О, можешь ещё сам потренироваться. А, кстати. Кажется, в последнее время Ци Жун не очень хорошо себя чувствует.

Хуа Чэн положил бумагу и снова взялся за кисть.

— В каком смысле нехорошо?

Се Лянь отвернулся и ответил:

— Кажется, он говорил, что у него всё нестерпимо горит от макушки до пят. Но я его осмотрел и не обнаружил проблем со здоровьем. Ведь не может быть всему причиной перемена погоды.

За спиной раздался голос Хуа Чэна:

— Когда это началось?

— Должно быть, в последние несколько дней, просто сегодня особенно тяжело…

Принц замолчал — в его душе внезапно зародилось нехорошее предчувствие. В тот же миг позади послышался лёгкий стук, будто что-то ударилось о пол.

Се Лянь резко развернулся.

— Сань Лан?!

Кисть выпала из руки Хуа Чэна, оставив на белоснежной бумаге неровный след чернил. Сам Хуа Чэн слегка помрачнел и, будто вот-вот упадёт, схватился за край постамента, ладонью прикрывая правый глаз.

Вновь открыта медная печь, тысячи демонов теряют покой

Судя по выражению лица Хуа Чэна, правый глаз причинял ему приступы нестерпимой боли. Се Лянь в один шаг оказался подле него.

— Что с тобой?

Губы Хуа Чэна шевельнулись, однако он, претерпевая боль, ничего не ответил. Глаз на рукояти Эмина открылся и теперь бешено вращался во все стороны. На руке Хуа Чэна вздулись вены, казалось даже, что он вот-вот перевернёт постамент, за который держится.

Се Лянь потянулся к нему, но не успел даже коснуться — Хуа Чэн рявкнул:

— Не подходи!

Движения Се Ляня застыли, а Хуа Чэн, едва сдерживаясь, процедил:

— Ваше Высочество, тебе… нужно скорее уйти. Я, возможно…

— Как я могу оставить тебя в таком состоянии?!

— Если не уйдёшь прямо сейчас, я…! — в голосе Хуа Чэна зазвучало едва заметное раздражение.

Снаружи храма слышались завывания нечисти, которые с каждым разом становились всё громче. На главной улице Призрачного города демоны повалились наземь, разразились рыданиями и пронзительными криками, схватившись за головы руками. Казалось, у них от боли раскалывается голова, так что посмертие становится хуже, чем им приходилось при жизни^[243].

Только Ци Жун носился среди них довольно бодро — по той причине, что занял тело живого человека. И хотя таким образом его собственные магические силы значительно снижались, также слабело и влияние неведомой силы на демоническую сущность. Живое тело работало своеобразным заслоном, и Ци Жуну с трудом, но всё же удавалось прыгать и скакать, чтобы, пользуясь выпавшим случаем, сбежать из плена.

Несколько демониц, которые забрали Гуцзы, также попадали на землю и схватились за головы с криками «Ой-ой-ой, как больно!». Теперь они не могли петь усыпляющую мелодию, и Гуцзы постепенно проснулся. Как раз вовремя, чтобы увидеть, что Ци Жун стремглав промчался мимо. Мальчишка поспешно вскочил и побежал за ним, выкрикивая:

— Отец! Отец! Подожди меня!

Ци Жун на бегу оборачивался, высовывал язык и закатывал глаза:

— Будь умницей, сынок, а папе пора идти! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Но Гуцзы, переставляя короткие ножки, всё бежал за ним, а увидев, что тот отдаляется, разрыдался в голос:

— Отец! Не бросай меня. Отец, возьми меня с собой!