Он дважды туда и обратно прошел мимо, оправдываясь тем, что боялся помешать ей, но на самом деле не знал, с чего начать разговор, и волновался, сознавая, что глуп от радости и смешон. Когда же наконец собрался подойти с приготовленными словами, к ее лошадям подвалила ватага цыган. Самый молодой из них, плечистый и с длинной талией, но на коротких ножках, в широких и низко надетых брюках с напуском на сапоги, подскочил к Варе и опрокинул ей на платок свою гладкую и немытую ладонь:
— Погадай, красивая, и проси, чего душа просит. Сколько надо счастья, так и будет. Заглядная, ты как цыганка, — он щелкнул языком.
Варя свысока и так сурово поглядела на цыгана своими большими вспыхнувшими глазами, что тот мигом отступил от телеги и извинительно приложил к сердцу руку, на которой мертвела синюшная наколка: «Привет от коля». Варя прочитала нелепые слова и не удержалась от смеха.
Отстраняя с дороги молодого цыгана, вперед выступил чернобородый старик, в длиннополом пиджаке с подвернутыми рукавами, и блеснул оскалом белых, плотно пригнанных зубов:
— Хозяин твой, чернявая, где будет?
— Пойди поищи, — все еще улыбаясь, Варя кивнула на толпу и вдруг сдвинула брови, увидев и узнавая Семена. По мере того как она вглядывалась и осознавала, кто перед нею, она все больше и больше светлела лицом, хотя от недавней улыбки не осталось и следа.
— Бог ты мой, никак, Семион Праведный? И не ошиблась ведь, а?
— Да вроде нет. Здравствуй, попутчица дорогая. Это судьба сподобила встретиться.
— Неужели молился?
— Вот истинный, — Семен показал троеперстие, готовый перекреститься, и они оба весело рассмеялись, понимая свою общую радость, которая сразу сблизила их. И так, улыбаясь и переглядываясь, они охотно поддерживали сначала взятый в разговоре шутливый тон, скрывая за ним свое напряженное состояние.
— А солдатское-то, Сеня, тебе больше к лицу. Теперь мужик мужиком.
— Так ведь мужик и есть. А тебя все время представлял в шали, тепло одетой. Потом платок еще.
— И больше ничего?
— Да больше ничего вроде.
— А говорил-де красивая.
— И сейчас скажу.
— Теперь уж не к чему, а то выйдет — напросилась.
— Варя, да для тебя, какая ты есть, слово «красивая» вовсе пустое. Его можно сказать любой.
— Легкий же ты на слово-то.
— Ты иногда падешь на ум, я — ей-богу — готов разуться и бежать к тебе, в твою Усть-Ницу. Бежать, лететь, думаю, разорвись сердце.
— Ай в Межевом свои перевелись?
— Тебя сейчас издали разглядывал, пока цыгане тут околачивались…
Варя весело махнула обеими руками и стала не без гордости рассказывать, мешая себе смехом:
— Самый-то молоденький — аршин с кепкой всего-навсего — за цыганку меня принял. Поворожи да поворожи, привязался, а у самого сапоги с загнутыми носками. Но уж наговорить наговорил — не хочешь, да поверишь.
— Поговорить они мастера.
— Ну разглядывал меня и что выглядел? — вернула она его к прерванной мысли и, сморщив губы в улыбке, посмотрела прямо в его глаза.
— Ты вся какая-то новая. Будто я тебя вечно знал и не знал. То опять покажется, будто ты хороший сон, который хочется вспомнить и увидеть еще раз. И вдруг открылась: да ты лучше в тысячу раз того, что я мог думать о тебе… Сейчас Марея встретил…
Вначале Варя слушала как-то рассеянно, с улыбкой шутливого недоверия, но потом вдруг нахмурилась и стала чересчур старательно нанизывать бусы. Лицо ее так жарко вспыхнуло, что она смутилась до слез и перестала видеть иголку и нитку. Чтобы скрыть свое волнение, положила к себе на грудь еще не завязанные бусы и, держа в пальчиках концы нитки, прервала Семена, заговорила с излишней торопливостью:
— Красиво же, правда? А ты говоришь, бог знает что. Смотрю, китаец или японец — кто их разберет — россыпью продает. Девки берут, и я взяла. Можно сделать длинные, а то и короткие. Тебе какие больше нравятся? Говори же, чего умолк-то?
Семен видел, что Варя радостно смущена, но притворилась беспечно-веселою, будто бусы занимают ее больше всего на свете:
— Как ты скажешь, короткие лучше или вот так? А так если?
— Сейчас, говорю, Марея встретил, — вернулся было к прерванному разговору Семен, но Варя опять помешала ему:
— Он мне за дорогу надоел хуже горькой редьки, этот твой Мареюшко. Будь он неладен. И ты опять с ним.
— Сбиваешь меня, Варя, — чего доброго, совсем запутаюсь.
— А я и без того знаю, что скажешь. Да что ни скажешь, все едино не поверю. Два раза увидел — и, нате вам, с объяснениями. Вот так я и поверила.
— Поверишь или нет — мне решительно все равно. Я себя знаю. Ты послушай, прошу. Варя, только одно словечко. Сейчас встретил Марея и он показался мне родней родного отца, так не о нем речь-то, он всего лишь всесвятая правда, что я знаю тебя, думаю и люблю тебя. Я сейчас, Варя, телегу, на которой мы ехали с тобой, готов целовать. Но ты поверь, я всю свою жизнь никому таких слов не говорил. Даже и не знаю, что у меня есть они. Скажи, могу я надеяться? Мне их вот сейчас нашептал кто-то.
— Что-то ты, Сеня, такое все говоришь, что прямо мурашки по коже. Да и не пойму я, о чем ты. Ведь я не сама по себе, при отце-матери. Это, Сеня, телушку со двора продают, так и о той не наговорятся да не наревутся досытечка. Куда да кому, да в какие руки. Немыслимое судишь, Сеня.
— Я, Варя, прямо дело говорю. Мать, отец — это, конечно, особая статья. Бог даст, благословят — не станут же они всю жизнь держать возле себя. Всему свой черед. Придет время, я и им поклонюсь до самой земельки. А теперь только бы знать твое слово и не топтать зря сапоги.
— Никакого слова, Сеня, — сказала она, не подумав, горячо и быстро, и Семен не поверил ей, даже слегка улыбнулся, но она тут же рассеяла его сомнение, не отступив от своего: — И не проси, и не уговаривай. А припадет попутная дорожка — милости просим. Ну наконец-то и сам Марей. Это еще что, Мареюшко? Что приволок, опрашиваю?
Марей бросил на свою телегу моток веревки с железным крюком и махнул рукой:
— Наслался ерыжка-пьянь, почти дарма отдал. В хозяйстве сгодится. А вы наговорились, надо быть? Да где, поди, всего враз не выскажешь. Но у бога дней много. Ох много, робяты.
Марей попробовал, крепко ли увязана поклажа, похлопал по шее своего конька, заправил у него под ремешок челку и озабоченно из-под руки поглядел на солнце:
— Пора нам, Варварушка, налаживаться: путь неблизкий. Давай, Семаха, до свиданьица. Теперь на Ивана-постного у вас в Межевом буду. Э-эх, в ранешнюю-то пору, на этого самого Ивана-тощего сама Тура, Семаха, сказывают, маслом текла — вот сколя его было. Мужики пудами сбывали, да и сами мастера поговеть: с Ивана-постного начнут и до рождества скоромным отрыгают. Да то надо взять в толк, у поста не у моста, можно и объехать. А по сытым-то деревням, Семаха, то-то любо проехать: торговля, веселье, песни, смех. Смех — не грех, а и грех, так малей всех. Значит, и вышло, приведет господь, повидаемся.
На прощание Семен помог Варваре затянуть супонь на хомуте и с унылым покорством признался:
— У меня теперь вся жизнь отемнела. На душе такое, будто незнаемо сорвался в яму и всему конец. Лучше бы и не встречаться вовсе, а жить да жить надеждой. Как мне хорошо было.
— Крыльев, Сеня, не складывай. Вы, мужики, ноне пошли совсем какие-то квелые. Марей, — крикнула Варя. — Выезжай, говорю. Выезжай первым.
Из базарной сутолоки свои подводы они повели под уздцы, и Семен очень скоро потерял их из виду.
Пока ехали городом, на людях, Варя могла крепиться, но как только оказались на бесконечной пустынной дороге, залилась слезами и плакала до ознобной слабости. Она мучилась тем, что не подала Семену никакой надежды, и почему поступила именно так, ничем не могла объяснить.
Потом она постепенно успокоилась и стала вспоминать слово за словом все, что сказал ей Семен. Но особенно тронуло Варю его последнее признание: «Лучше бы и не встречаться вовсе, а жить и жить надеждой. Как мне хорошо было». «Да нет, я не ослышалась. Жить бы, говорит, и жить надеждой. Боже милостивый, ведь он же высказал мою душу. Значит, стучится ко мне судьба, и не отречься от нее, не откреститься — ведь ждала я ее, молилась ей, и все она испугала во мне».
