Все они были заняты своими делами: кто чинил конскую сбрую, кто точил саблю или подлаживал круто изогнутый тюркский лук.

На Дмитрия казаки особого внимания не обращали. Лишь поначалу они разглядывали оружие и наряд московита, но едва Газда признал в нем друга, их любопытство улеглось.

Похоже, казачья вольница часто пополнялась пришлыми людьми, и гости у нее были нередким явлением. Но принимали, как братьев, здесь далеко не всех, и Дмитрию вскоре предстояло в этом, убедиться.

Через лагерь навстречу ему шел коренастый казак с выгоревшим на солнце чубом и серебряной серьгой в ухе. Его сопровождали несколько молодых соплеменников, смотревших на коренастого воина с немым уважением во взорах.

Подойдя к костру, процессия остановилась. Казак с выгоревшим чубом вышел вперед и важно подбоченился, вперив в Бутурлина насмешливый взгляд, прищуренных серых глаз.

— Ты, что ли, московский боярин? — обратился он к Дмитрию, явно не скрывая своего пренебрежения. — Ведомо ли тебе, что так просто за нашим столом не попируешь?

Сопровождающие его казаки закивали головами, одобряя слова своего вожака.

— Я должен покинуть ваш стан? — ответил вопросом на вопрос Бутурлин.

— Если хочешь остаться в нем, тебе придется пройти испытание, — расплылся в улыбке новый собеседник, — мы, казаки, не принимаем в гости бог весть кого. Если ты храбростью и удалью не обижен — милости просим в наш круг, ну, а если робок да немощен, — степь широка, ступай на все четыре стороны!

— Погоди, Щерба! — вступился за Дмитрия Газда. — Сей человек — мой побратим, а ты знаешь, что я не стану брататься с кем попало. Я ручаюсь за него, как за себя самого! Или тебе мало моего слова?!

— Не мало, брат, — помотал белесым чубом Щерба, — но мне хотелось бы самому поглядеть, на что способен твой побратим. Как смотришь, московит, на то, чтобы сразиться со мной?

— Можно и сразиться! — пожал плечами, поднявшись с земли, боярин. — На чем будем биться, на саблях или булавах?

— К чему нам, православным, христианскую кровь проливать? — хитро осклабился казак. — На кулачки выйдем да поглядим, что ты за боец!

— На кулачки, так на кулачки! — Дмитрий отвязал от пояса саблю и отдал ее Газде.

— Не пожалеешь ли потом, московит? — глаза Щербы вдруг стали холодными и злыми.

— Поглядим, — ответил сквозь сцепленные зубы Бутурлин.

Раздевшись по пояс, бойцы вышли в круг утоптанной земли, служивший казачьей вольнице местом общих собраний. Забросив свои дела, прочие степняки обступили их в ожидании зрелища.

Похоже, Щерба слыл здесь лучшим воином, и Дмитрий со всех сторон ловил взгляды, полные насмешки и презрения. Единственным взором друга был взор Газды, вставшего рядом с ним у края утоптанной земли.

— Начинайте! Начинайте! — взревело одновременно с десяток глоток.

Крутнувшись вокруг своей оси, Щерба ударил московита ногой в голову. Дмитрий пригнулся, и мощнейший удар каблуком ушел в пустоту. Казак обрушил на боярина град ударов кулаками, но Бутурлин вновь ускользнул от них, наградив противника крепким пинком под ребра.

Взревев от ярости, Щерба попытался подсечь московита по ногам, но тот подпрыгнул, пропуская под собой удар. Казак не сдавался. Он был большим мастером кулачного боя, имевшим в запасе еще много действенных приемов.

Но на сей раз ему попался соперник, коего нельзя было одолеть с ходу. Он то уклонялся от атак, словно угадывая замысел врага, то сам переходил в наступление, осыпая Щербу ударами сокрушительной силы.

Не уступая московиту в проворстве, казак увертывался от них с ловкостью ужа, спасающегося от вил, но одолеть Бутурлина он все же не мог.

Разгоряченные, тяжело дышащие бойцы остановились, осознав, что ни один из них не выйдет из этой схватки победителем. Дмитрию казалось, что противник уже не сможет остановиться и потребует продолжения боя с оружием, но Щерба был непредсказуем.

Злость в глазах казака нежданно сменилась весельем, и он громко, рассмеялся.

— А что, добрый боец! — воскликнул Щерба, обращаясь к соплеменникам. — Дерется, как истинный казак! Чего остолбенели, братцы? Несите мне и московиту мех с брагой! Мировую пить будем!

Ристалище огласилось одобрительными возгласами.

— У всякого казака есть прозвище, кое он передает потомкам, подобно тому, как вы, московиты, передаете по роду фамилию, — сообщил Щерба Бутурлину, протягивая ему мех с брагой, — прозвище отражает нрав человека, его славные или бесславные деяния.

Погляди на моего побратима, — кивнул он, в сторону молчаливого богатыря, чьи усы и чупер серебрились сединой, — как мыслишь, за что он получил прозвище Гуляй Секира?

Лесорубом он был в Полесье, на севере нашей земли. Мирно трудился, валил лес, дабы у окрестных сел не было недостатка в дровах. Пока до него не добрались, ляхи. Не знаю, чем им помешала семья Миколы, только истребили ее под корень шляхетные изверги.

Заперли в хате жену его с тремя детьми да подожгли. Микола тогда в чащобе трудился. Глядит, над лесом дым стелется как раз в той стороне, где была его пажить. Бросил он работу, прибегает домой, а дома больше нет, ни дома, ни семьи…

Хата пылает до неба, а вокруг ляхи. Смеются, зубы скалят. Весело им, разумеешь? Ну, Микола с ходу их всех и вырубил. Так махал секирой — только брызги летели!

Когда опомнился, оказалось, что он в одиночку десяток жолнежей посек в капусту. Правда, и сам пострадал немало. Ляхи ведь, увидев его, тоже за зброю схватились. Только где им до Миколки! Хорошо тогда его секира погуляла!

— Я и саблей владею… — смущенно произнес Микола, поглаживая седые усы. — Да только топор мне как-то привычнее. В умелых руках он опаснее любого клинка и в споре с саблей всегда побеждает!

— Верно, в умелых руках топор все, что пожелаешь, разрубит, — согласился с ним Щерба, — а опыта и умения тебе, брат, не занимать…

Но порой не деяния человека становятся причиной прозвища, а черта облика или вещь, коей он владеет. Вот, к примеру, другой мой приятель — Трохим, по прозвищу Щелепа. Знаешь, что такое Щелепа? Челюсть, по-нашему.

— Мне ее как-то в бою раздробили — признался худой, рыжеусый казак, сидевший напротив Бутурлина. — Никто не верил, что срастить можно, все мнили, что до скончания века я смогу есть одну полбу.

Но Тур, Царствие Небесное, мне челюсть так хитро подвязал, что обломки встали на место и вновь срослись. Месяц я и впрямь лишь жидкое варево сквозь соломину мог в себя вливать и отощал, как медведь за зиму. Зато после излечения ел все подряд.

Одна беда, зубы у меня теперь плохо сходятся, так что пищу откусывать несподручно. Да я и так приловчился… — впившись зубами в козлиную ногу, Щелепа проворно оторвал от нее кусок мяса.

— Так ты из-за сломанной челюсти прозвище получил? — поинтересовался у казака Бутурлин.

— Верно, из-за челюсти, — кивнул казак, — только вот не знаю, из-за какой. У меня ведь их две, одна во рту, другая — за поясом…

Видя изумление в глазах московита, степняк сунул руку за пазуху и извлек оттуда половинку лошадиной челюсти, сломанной ровно посередине.

— Как-то я шел по дороге и ненароком споткнулся о конскую щелепу, торчавшую из земли. В сердцах хотел забросить ее подальше, когда слышу голос. Говорит мне: «Отныне, Трохим, сия кость будет твоим оберегом. Храни ее и не теряй, ибо многие беды она от тебя отведет!»

Я огляделся по сторонам, не шутит ли кто со мной? Но вокруг — безлюдная степь. Ни куста, ни деревца, где бы могла живая душа укрыться. Мне и подумалось: не сам ли Господь Бог ко мне обратился?

С тех пор, как стал я ту челюсть за кушаком носить, она и впрямь не раз от верной смерти меня спасала. Погляди, московит, сколько на ней зарубок!

Сия выбоина — от пики, сия — от стрелы. Длинный след — это по ней сабля прошлась, а ямка скраю — то татарская пуля. Если бы басурман с меньшего расстояния бил, кость бы мою жизнь не уберегла. Но пулю на излете все же остановила…